Параграфы 34-44

§34. Словообразовательное значение.

§35. Словообразовательное и лексическое значение слова.

§36. Связи и семантические отношения внутри древа.

§37. Членимость слова.

§38. Переразложение.

§39. Опрощение.

§40. Деэтимологизация и реэтимологизация.

§41. Свободные и связанные корни.

§42. Способы словообразования.

§43. Словообразовательная модель.

§44. Словообразовательная цепочка. 

§34. Словообразовательное значение

В акте именования, как правило, используются два мыслительных приема. Если между подлежащей именованию «вещью» Х и уже именованной «вещью» Y сознание усматривает какое-то сходство, подобие в каком-то отношении, то имя «вещи» Y может быть перенесено на «вещь» X. Так, рукав рубахи  становится именем для притока реки или для пожарного шланга: рукав Волги, пожарный рукав. Это принцип метафоры.

Второй прием состоит в следующем. Если между подлежащей именованию «вещью» Х и уже именованной «вещью» Y сознание усматривает какую-то существенную связь, то имя «вещи» Y подвергается усложнению, и такое усложненное имя становится именем «вещи» Х. Так, имя школьник возникло путем усложнения имени школа (точнее, — его основы); имя черника возникло путем усложняющей трансформации имени черный. На этом основании слова школа, черный называются производящими, а школьник, черника — производными. Назовем это принципом метаморфозы, или трансформации.

В любом случае — и в случае метафоры, и в случае метаморфозы — значение имени Y является формой, в какой является значение имени Х; значение имени Y — это способ, образ понимания вещи Х. Этот заключенный в слове образ понимания принято со времен А. А. Потебни называть внутренней формой слова. Внутренняя форма слова — это значение, ставшее формой выражения другого значения, это то, в свете чего, какого мотива понимается данная вещь, как она представлена в сознании народа, будь то предмет, действие или качество.

При образовании таких слов, как школьник или черника народное сознание оперирует не только усмотрением связи между школой и учеником, учащимся в школе, между ягодой и ее цветом; оно опирается также на некую аналогию: слово школьник аналогично таким словам, как штабник, травник, церковник, взрывник и др.; слово черника по своей структуре аналогично таким словам, как голубика, ежевика, поленика, костяника и др. Следовательно, есть что-то общее в значении каждого ряда этих слов: школьник, штабник, травник, церковник, взрывник — все эти слова обозначают лицо через отношение к тому, что названо производящей основой; черника, голубика, ежевика, поленика, костяника — все эти слова обозначают ягоды по существенному для них признаку или цвета, или колючести (ежевика — букв. ‘ежовая’) и пр. Вот это общее и есть словообразовательное значение слова.

Словообразовательное значение — это некая отвлеченная от конкретной вещи схема понимания, а совокупность таких схем представляет собой некую сеть, уловляющую мир действительности, причем человек творчески пользуется этими схемами-образами понимания мира. Вспомним словообразовательные неологизмы Салтыкова-Щедрина (головотяп, головотяпство, благоглупость),  Достоевского (стушеваться, лимонничать), Северянина (самолёт, бездарь), Хлебникова (лётчик, изнеможденный, смехач), Маяковского (молоткастый) или детские словечки, собранные  К. Чуковским в книге «От двух до пяти» (копатка, полуклиника и проч.).

Дефиниция словообразовательного значения, будучи его смысловым эквивалентом на метаязыке описания, никогда не может заменить его в реальной речи. Предложение Ребята принесли из лесу целую корзину того, что находится под тем, что названо производящей основой не заменяет собой предложения Ребята принесли из лесу целую корзину подберезовиков и подосиновиков

Из предъидущего уже становится более или менее понятным, что словообразовательное значение формируется на пересечении трех отношений, на чем следует теперь остановить наше внимание. Возьмем два глагола погулять и поразвлечь в типичных для них контекстах употребления:

Иди, погуляй немного.

Мать решила ее немного поразвлечь и полезла к ней на печь.

Глагол погулять значит ‘гулять непродолжительное время’, то есть приставка по- имеет ограничительное значение; глагол поразвлечь значит ‘развлечь в небольшой степени’, то есть приставка по- имеет смягчительное значение. Итак, одна и та же приставка имеет разные, хотя и близкие по смыслу, значения. Как же они сформировались?

Во-первых, приставка по- сочетается с корневой морфемой и тем самым вступает с ней в отношения, которые можно назвать синтагматическими, от греч. σύνταγμα ‘строй, устройство’. Во-вторых, само слово погулять вступает в отношения со своим производящим глаголом гулять и тем самым вступает с ним отношения, которые можно назвать деривационными, от лат  derivatio ‘отведение, отклонение’. В-третьих, глагол погулять входит в ряд аналогичных образований типа попеть, пошить, поиграть и проч. и тем самым вступает с ними в отношения, которые можно назвать парадигматическими, от греч. παράδειγμα ‘образец, модель’, так как все они образованы по одному образцу, или модели, и имеют одно и то же значение.

Синтагматические отношения являются разновидностью синтаксических отношений, суть которых заключается в пропозиции. «Термин “пропозиция” восходит к лат. proposotio, первоначально обозначавшему в логике суждение, а в лингвистике — предложение (ср. англ., франц. proposition), т. е. некоторую целостную единицу» [Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990. С. 401]. В современной лингвистике термин «пропозиция» обозначает ту часть высказывания, которая утверждает или отрицает нечто как истинно сущее, в отличие от модальности, обозначающей субъективное отношение говорящего к тому, о чем он говорит. Так, в словосочетании маленький дом имплицитно содержится суждение «Дом — маленький»; та же пропозиция содержится в слове домик, в котором о корне дом- говорится, что обозначаемая им вещь — маленькая; корень дом- — это как бы «подлежащее», а суффикс -ик- — как бы «сказуемое» этой пропозиции: дом-ик-. В примерах с рассматриваемым глаголами приставка по- — это то, что сказывается о корне. Поэтому производное слово представляет собой как бы свернутое предложение.

Деривационные отношения — это отношения, связывающие производное слово с его производящим. Глагол гулять в неявном виде содержит идею того, что данное действие может продолжаться какое-то время, может занимать какой-то промежуток времени; ср. Мы гуляли около часа и Мы гуляли весь день с утра до ночи. Приставка по- вносит временное ограничение: погулять значит гулять в течение небольшого промежутка времени, о чем в приведенном примере говорит наречие немного. Глагол развлечь в своей семантике не содержит идеи времени, но содержит идею интенсивности, о чем свидетельствуют такие словосочетания, как развлечь как следует, развлечь по-настоящему. Приставка по- в данном случае вносит идею ограничения по силе проявления действия: поразвлечь значит развлечь слегка, не в полной мере.

Это значит, что значение словообразующей морфемы определяется как синтагматическими отношениями внутри слова, так и деривационными отношениями между производным и производящим словами.

По своему формальному выражению деривационные отношения часто совпадают со словообразовательными отношениями. Но бывают случаи обратного словообразования, когда деривационные отношения противоречат или прямо противоположны словообразовательным. Так, в словообразовательной цепи призвать > призван  > призвание словообразовательные и деривационные отношения совпадают. Слово вызов образовано от имени зов и сохраняет его корневую гласную, но вступило во вторичные ассоциативные отношения с глаголом вызывать. Слово призыв образовано обратным образом от глагола призывать, поскольку сохраняет его корневой гласный, но вступает в прямые деривационные отношения по общей современной модели для синтаксических трансформаций «глагол → имя». 

Парадигматические отношения связывают разные слова, образованные по одному образцу, по одной модели. Знание языка — это среди прочего знание его парадигматических правил и существующих моделей, которые служат основой как для образования новых слов говорящими, так и для их понимания слушающими. Так, вошедшее в русский язык в середине 90-х годов прошлого века сущ. бюджетник — эвфемистическое название государственных крепостных — образовано по тому же образцу, что и слова башмачник, булочник, вестник, пакостник и под. и составляет с ними одну словообразовательную парадигму.

Три указанные типа отношений формируют значение словообразующей морфемы и словообразовательное значение производного слова в целом. Словообразовательное значение — это значение всего словообразовательного образца, которое несет на себе каждое слово, образованное по данной модели.

Роль парадигматических отношений не просто возрастает, а становится определяющей в случае слов с пустыми или опустошенными основами. Что имеется в виду?

Это явление было отмечено еще Бодуэном де Куртенэ, который писал, что «иногда центр тяжести известного корня может постепенно перейти с корня на сочетающийся с ним префикс, предлог и т. п.»; по этой причине «прежний корень лишается своего господствующего, преобладающего значения, начинает играть совершенно второстепенную, подчиненную служебную роль; в его же права вступает его подчиненный, т. е. сочетающийся с ним префикс или представка» [Бодуэн де Куртенэ 1877. С. 46]. Это явление наблюдается в таких словах, как вы-ну-ть из вын-я-ть, об-у-ть, раз-у-ть, при-вык-ну-ть, от-вык-ну-ть. Это явление характеризует не только исторический процесс «выветривания» лексического значения корня, но и современное состояние словообразовательной системы.

Возьмем ряд глаголов-сатуративов со значением ‘сильно напиться’: надраться, налимониться, надрызгаться, назюзиться, настегаться, нализаться, наканифолиться. Зададимся вопросом: как образованы эти глаголы? Гл. драть сам по себе не имеет значения ‘пить (спиртное)’, поэтому семантически не может мотивировать гл. надраться, иначе говоря, драть не может быть внутренней формой, или представлением мысли о сильном опьянении. Глагола лимонить вообще нет, а сущ. лимон также не может быть внутренней формой гл. налимониться ‘сильно напиться’. В то же время не приходится сомневаться в реальном употреблении в русском языке этих глаголов-сатуративов.

«Но асессор скоро свалился и был отнесен в баню. ― Надрался, чадо неразумное, ― подмигнул трезвый поп Иван своему другу Ваньке Бурнову» [В. Я. Шишков. Емельян Пугачев. Книга вторая. Ч. 3 (1939-1945)].

«― А ты, окроме сивухи, ничего больше, чай, и в рот не брал? Чай, и теперь налимонился? Увидя, что речь повернула вона в какую сторону, Петрушка закрутил только носом. Хотел он было сказать, что даже и не пробовал, да уж как-то и самому стало стыдно» [Н. В. Гоголь. Мертвые души (1842)].

«Я пил мало. Но бабы, случились за обедом, качали крепко: под конец стола настегались так, — заду не подымают» [Н. В. Успенский. Грушка (1858)].

«А староста успел назюзиться переж всех: тычет палочкой в землю, себе бормочет: «Живы будем, сыты будем…» (Зобов Федька все молчит). [Н. В. Успенский. Хорошее житье (1858)].

«В чем весь и позор. Спасибо еще, что пацаны не знают этих дел: Васька так нахрюкался, что мог только подтвердить сам факт наезда, да и то после хорошего пинка» [Сергей Таранов. Мстители (1999)].

«В волнении расставив руки, он прошелся по комнате и прибавил: ― Ну хочешь напиться ― ну нажрись дома: никто тебе не мешает! Всему есть мера и граница, а то… реформы… и как стелька!» [Г. И. Успенский. Тише воды, ниже травы / Из цикла «Разоренье» (1870)].

Как же образованы эти слова?

Совершенно очевидно, что смысл данных глаголов мотивирован не их «основой», потому что глаголы драть, жрать, хрюкать, стегать сами по себе не имеют значения ‘употреблять спиртные напитки’, а глаголов *лимонить и *зюзить вовсе не существует. Приходится признать, что реальной опорой для понимания значения глаголов налимониться и проч. служит, во-первых, «прототипический» глагол напиться ‘сильно опьянеть’, ставший родоначальником модели, по которой были образованы, кроме уже упомянутых, такие глаголы, как наспиртоваться, наклюкаться, надрызгаться, нахлестаться, набраться, нагрузиться, нарезаться, накваситься, насандалиться; во-вторых, «пьяный» контекст их употребления.

Что касается материальных фонетических «основ» этих глаголов, то для них был создан немецким лингвистом Й. Реке специальный термин «семантический джокер». Комментируя этот термин, М. А. Кронгауз писал: «Действительно, функционально карточный джокер близок к основам этих типов: изначально и по определению пустой, он получает конкретное наполнение в конкретном употреблении. Так же и эти основы, семантически пустые, “наполняются” определенным значением, втягиваясь в приставочную модель» [Кронгауз 1998, 28]. Отметим, что различие между пустыми и опустошенными «основами» заключается в том, что первые были семантически пустыми изначально, вторые пережили десемантизацию в ходе исторического процесса.

М. А. Кронгауз приводит еще целый ряд глаголов с семантическим джокером, значение которых мотивировано не «основой», а той или иной моделью:  стырить ‘своровать’, втюриться ‘влюбиться’, отволохать ‘избить’, ухайдакать ‘уничтожить’, обмишулиться ‘ошибиться’, скомстролить ‘сделать, смастерить’, насобачиться ‘стать специалистом’, присобачить ‘прикрепить’.

Таким образом, в случае с глаголами типа налимониться производящей силой выступает не «основа», а сам конфикс на-…-ся. Этот конфикс, будучи идеальной смысловой силой, вбирает в себя фонетическую материю и заставляет ее служить себе, как и фонема, будучи идеальной силой, заставляет служить себе то одну, то другую звуковую материю. Как карточный джокер может быть любой картой, так и семантический может значить то, что заставит его значить идеальная сила конфикса.

Если все сказанное верно, то как все это описать в словообразовательном словаре? В какое древо вставить гл. налимониться, надраться? В древо «Лимон», «Драть»? Но лимон и драть по смыслу не мотивируют гл. налимониться, надраться;. лимон и драть в них — смысловые пустышки, подставные джокеры. Однако еще более неверным было бы помещение их в статью «Пить», так как это усложнило бы пользование словарем. Поэтому все же более рационально решить проблему так: исходить из формального принципа лимонналимониться, хрюкать нахрюкаться и др., а в примечании соответствующим образом прокомментировать.

Словообразовательное значение иногда совпадает с лексическим значением слова, как оно обычно описывается в словаре; так, значение сущ. студентка определяется как производное по отношению к производящему: «Женск. к студент» [МАС IV. С. 294], столик — «Уменьш. к стол» [МАС IV. С. 272]. Однако так бывает в очень простых, тривиальных случаях, чаще же словообразовательное значение не совпадает с лексическим. Например, словообразовательное значение слова рыбак — ‘тот, кто имеет отношение к рыбе’ и вписывается в модель земляк, чудак, слабак, а лексическое — ‘тот, кто занимается ловлей рыбы как промыслом’ [МАС III. С. 743]. Значения ‘ловля’, ‘промысел’ не содержатся в словообразовательном значении слова рыбак; эти семантические приращения, на наш взгляд, являются следствием обычая, узуального употребления: сущ. рыбак по своей внутренней форме могло бы в качестве денотативного значения обозначать того, кто торгует рыбой, но исторически сложилось так, что оно употреблялось только в контекстах, обозначавших ловлю, а не торговлю рыбой.

Иначе объясняется соотношение словообразовательного и лексического значения в слова портной. С современной точки зрения, оно как будто образовано от сущ. порты ‘штаны’, однако портной шьет не только штаны, но и другие виды одежды. Дело в том, что др.-рус. сущ. мн. ч. порты (пърты, пръты) значило одежду, платье вобще. Исторически значение этого слова сузилось (ср. уменьш. портки), а сущ. портной сохранило исконное лексическое значение ‘тот, кто шьет одежду’, причем сема ‘шить’ в словообразовательном значении ‘тот, кто имеет отношение к одежде’ отсутствует, это приращение также обязано узуальному употреблению.

В отечественном языкознании со времен Ф. Ф. Фортунатова принято различать в структуре слова две части: основу и окончание, например, бабушк/а, добр/ый, вез/у. Производное слово может быть образовано как от основы производящего, так и от производящего слова в целом. Эти два случая необходимо различать.

Рассмотрим пример первого случая — «от основы». Слово писатель означает человека, который пишет, следовательно оно по смыслу мотивировано глаголом писать. Формы этого глагола образуются от двух основ — инфинитива и настоящего времени: писа- и пиш-. Сопоставляя эти основы со словом писатель, мы видим, что формальный материал для образования этого слова взят от основы писа-, а не пиш-. Отсюда делаем вывод: слово писатель образовано не от слова писать в целом, как это кажется при полном презрении к формальной стороне вопроса, а от основы писа-.

Рассмотрим пример второго случая — «от слова». Глагол переписать значит ‘писать заново’, следовательно, мотивирован глаголом писать; при этом словоизменительная парадигма производящего пишу, пишет, писал, писавший и др. и производного перепишу, перепишет, переписал, переписавший и др. совпадают, за исключением некоторых форм, обусловленных морфологическими свойствами глагола переписать, в частности, значением будущего времени, что исключает образование формы причастия настоящего времени. Значит, слово переписать образовано от слова же писать: здесь нет ни перехода в другую часть речи, ни радикального изменения морфологических свойств слова.

В случаях типа столик от стол, красненький от красный образование происходит от основ стол-, красн-, так как, хотя морфологические свойства производных слов не меняются, словообразующие суффиксы -ик-, -еньк- присоединяются именно к основе, а не к целому слову во всей совокупности его словоформ.

  

§35. Словообразовательное и лексическое значение слова

Соотношение понятий лексического и словообразовательного значения слова можно описать, отталкиваясь от известного семантического треугольника: словообразовательное значение является частью лексического и всегда относится к его сигнификату; это всегда образ понимания, интерпретации чего-либо в свете определенной внутренней формы. Так, словообразовательное значения слова зубчатка, производного от прил. зубчатый, — ‘нечто зубчатое’, а денотатом этого слова могут быть самые разные обладающие зубцами, зубчатые предметы: в  механике это зубчатое колесо в различных механизмах: «Зубчáтка … || Зубчатое колесо, въ мельницѣ, машинѣ» [Даль 1, 1736]; в зоологии это название раковины: «ЗУБЧÁТКА, и, с. ж. Dentalium, порода раковины» [СЦРЯ 2, 97]; в ботанике это название растения: «Зубчáтка — Veronica Chamaedrys» [Анненков 1878, 377]. 

Словообразовательным значением слова учитель является ‘тот, кто учит’, а денотатом — тот, чьей профессией является учительство, потому что это слово употреблялось в основном в таких контекстах, в которых имелась в виду именно профессиональная деятельность. Для выражения более широкого значения это слово в письменной речи употребляется с прописной буквы — Учитель.

§36. Словообразовательные связи и семантические отношения внутри древа

Производное слово, образованное от одного производящего, может вступать затем в смысловые отношения не только с его непосредственно производящим, но и с другими словами того же словообразовательного древа. Например.

Ступ- > ступать > наступать. 1. Становиться ногой, лапой на что-либо. 2. Подступать к кому-либо с просьбой. 3. Вести военные действия, продвигаясь вперед >  *наступание.

Ступ- > ступить > наступить. 1. Ступить ногой, лапой на что-либо. 2. Начаться, настать >  наступление 1. Начало чего-то (наступление весны, зрелости). 2. Движение войск вперед, атака.

Сущ. наступление, образованное от глаг. наступить, по смыслу оказалось связанным с глаг. наступать ‘вести военные действия, продвигаясь вперед’, от которого не было образовано слово *наступание. Возможно, это связано с законом экономии речевых усилий.

Производное слово аккумулирует в себе значения не только ближайшего производящего, но предшествующих звеньев в словообразовательной цепи. Например, в цепи учить — учитель — учительство — учительствовать значение последнего слова может быть интерпретировано и как ‘заниматься учительством’, и как ‘быть, работать учителем’: Васильев начал учительствовать около 10 лет назад. Если в этом предложении имеется в виду, что Васильев начал работать учителем, то слово учительствовать соотносится по смыслу со словом учитель; если же имеется в виду, что Васильев начал проповедовать какое-то учение, то слово учительствовать соотносится со словом учительство в значении ‘наставление, проповедь’.

 

§37. Членимость слова

Слово является членимым на морфемы, если оно входит в два ряда противопоставлений: 1) в ряд однокоренных слов с другими аффиксами и 2) в ряд разнокоренных слов с тем же аффиксом; например, слово домик членится на морфемы дом-ик, потому что оно входит в два ряда:

1) домдом-ик — дом-ок — дом-ище — дом-ов-ой;

б) дом-ик — том-ик — лом-ик — стол-ик.  

 

§38. Переразложение

Согласно В. М. Богородицкому, этот процесс заключается в том, что «слова въ умахъ индивидуумовъ извѣстнаго времени ассоциируются не тѣми сходными частями, которыми они ассоціировались въ умахъ индивидуумовъ прежняго времени.

Начнемъ съ переразложенія между основою и окончаніемъ. Примѣромъ переразложенія такого рода могутъ служить формы женамъ, женами, женахъ, которыя первоначально разлагались на основу и окончаніе не такъ, какъ теперь, а именно въ нихъ а принадлежало къ основѣ: жена-мъ, жена-ми, жена-хъ. Но такъ какъ этотъ гласный повторялся передъ окончаніями и всѣхъ другихъ словъ того же склоненія (рыба-мъ, рука-мъ и т. п.), то онъ сталъ чувствоваться принадлежностью флексіи, и потому первоначальныя основы, кончавшіяся гласными, стали уже оканчиваться согласнымъ звукомъ, т. е. напр. жен-амъ, жен-ами, жен-ахъ. Закрѣпленію такого морфологическаго дѣленія могло способствовать то обстоятельство, что въ нѣкоторыхъ падежныхъ формахъ первоначальный тематическій гласный, сливаясь съ окончаніемъ, измѣнился до неузнаваемости (срв. жену, гдѣ у = ст.-сл. ѫ и восходитъ къ ае. *-ām), а потому его какъ бы не стало въ основѣ. Что дѣйствительно такое переразложеніе наступило, доказывается тѣмъ обстоятельствомъ, что новыя окончания -амъ, -ами, и -ахъ въ русскомъ языкѣ распространились по аналогіи и на всѣ прочія склоненія (срв. въ муж. р. рабахъ || ст.-сл. раб-ѣхъ, въ ср. р. дѣлахъ || ст.-слав. дѣл-ѣхъ и пр.)» [Богородицкий 1907, 116-117]. Напомним, что въ сравнительной грамматике тематическими называются такие гласные, которые первоначально в праязыке оканчивали собой основу, или тему.

«Подобное же сокращенiе основъ въ пользу окончаній произошло и въ наст. времени глаголовъ; напр. несетъ, несемъ первоначально морфологически разлагались на несе-тъ, несе-мъ, а впослѣдствіи тематическій гласный отошелъ къ окончанію, т. е. нес-етъ, нес-емъ» [Богородицкий 1907, 117]. Переразложение затронуло лишь основы настоящего времени; в основах прошедшего времени переразложения не было.

Для исторического словообразования крайне важным является факт переразложения, или переинтеграции, среди суффиксов: «Процессъ переразложенія наблюдается также въ области суффиксовъ при производствѣ словъ, при чемъ звуки, которые въ производящемъ словѣ заканчивали основу, отходятъ къ вновь прибавляемому суффиксу; напр., когда отъ прилагательныхъ на -ный образуются существительныя на -икъ, то всѣ эти производныя слова, имѣя передъ своимъ суффиксомъ согласный н, ассоціируются между собою уже по сходству новаго суффикса -никь (напр. озор-н-ой < озор-никъ, охот-ный < охот-никъ); подобнымъ же путемъ развились новые суффиксы -щикъ, -ильникъ, -алъщикъ, -овщикъ и т. п., могущіе затѣмъ получать особые оттѣнки значенія и употребляться независимо отъ первоначальныхъ условій возникновенія. Болѣе разросшіеся суффиксы, естественно, образовались въ языкѣ позже по сравненію съ болѣе простыми» [Богородицкий 1907, 117]. 

Ответить на вопрос, когда из суффиксов -н- < -ьн- и -ик- возник новый суффикс -ник-, наверное, невозможно, но можно сказать с большой долей уверенности, в каком слове еще два суффикса -н- и -ик-, а в каком уже один суффикс -ник-. В слове грешник еще два суффикса: грѣх-ьн (мужь) > грѣш-ьн-ик-ъ, а в слове вестник уже один: вѣст-ьник-ъ > вест-ник, потому что прилагательного *вѣстьныи никогда не было. Грешник — это грешный человек, здесь имя существительное грешник мотивировано именем прилагательным грешный; вестник — это человек, приносящий вести, здесь имя существительное вестник мотивировано другим именем существительным — весть

Еще пример. В слове название выделяются два суффикса: назва-н-иj, так как это имя мотивировано причастием назван, а в слове восклицание один суффикс со значением отвлеченного действия вос-клиц-а-ниj, так как причастия *восклицан никогда не существовало.

«Переразложеніе между предлогами (или префиксами) и корнемъ встрѣчается сравнительно рѣдко. Сюда надо отнести возникновеніе н въ формахъ мѣстоименія 3-го лица : его || него, ему || нему и пр.; начальное н вторыхъ формъ первоначально принадлежало тремъ предлогамъ — съ, въ, къ, которые оканчивались имъ; но такъ какъ это н удерживалось только въ положении передъ начальными гласными или j слѣдующаго слова, передъ согласными же не сохранялось, то постоянною частью нашихъ предлоговъ стали комплексы безъ н, т. е. въ, съ и къ, съ которыми и ассоціировалось значеніе, свойственное этимъ предлогамъ, конечное же н въ тѣхъ случаяхъ, когда удерживалось, стало чувствоваться принадлежащимъ слѣдующей мѣстоименной формѣ; путемъ же аналогіи формы съ начальнымъ н стали употребляться и послѣ всѣхъ прочихъ предлоговъ, напр. о немъ и т. п. Отдѣленіе н отъ предлога произошло также при существительныхъ — нутрь, нутро (срв. утроба), снѣдь (срв. ѣда). Аналогичнаго происхожденія н въ глаголахъ внушить, внимать (а путемъ аналогіи — понимать и пр.), снѣдать (срв. съѣдать). Такимъ образомъ старое объяснение разсматриваемаго н благозвучіемъ оказывается несостоятельнымъ, такъ какъ это н имѣетъ этимологическое основанie» [Богородицкий 1907, 116-118].

Существенный корректив в понятие переразложения внес Н. М. Шанский, который указал, что при переразложении слово остается членимым, морфологически сложным, производным, меняется лишь граница между морфемами.

Можно согласиться с Шанским и тогда, когда он не соглашается с Богородицким по вопросу о причинах переразложения: «Факт большей частотности в речи служебных морфем по сравнению с непроизводной основой, указанный В. А. Богородицким как причина наблюдающегося перераспределения морфемного материала, на самом деле таковой не является: ведь более употребительными, чем корень, оказываются аффиксы и в тех случаях, когда переразложения не происходит. <…> Основные причины переразложения остались “казанцами” не вскрыты» [Шанский 2010, 214-215]. Каковы же эти причины?

Наиболее частой причиной переразложения основы, по Шанскому, является выход из употребления соответствующего производящего слова. «Так, глагол обессилеть членится в настоящее время на морфемы обес-сил-е(ть) и воспринимается как суффиксально-префиксальное образование от существительного сила. Однако такое строение у этого слова является следствием переразложения, которое произошло в нем в силу исчезновения производящего глагола бессилеть ‘слабеть, изнемогать, лишаться сил’» (Шанский 2010, 215). В самом деле, в др.-рус. языке был этот глагол: «БЕССИЛѢТИ. Делаться бессильным, слабым» [СлРЯ XI-XVII вв. 1, 168]. Так появилась в русском языке приставка обез-/обес-: обеззараживать, обеспечивать, обездвижить и пр.

Так же прилагательное крохотный первоначально делилось на крох-от-н-ый и было образовано от имени крохоть ‘хлебная крошка’, ‘незначительная доля, малость’ [СРНГ 15, 287]. Это слово не вошло в литературный язык, в отличие от производного крохотный.

В результате утраты производящих слов переразложение произошло в словах лентяй (от лента ‘лентяй’), косынка (от косыня ‘косынка’), бесноваться (от бесный ‘бешеный, бесноватыи’), кустарник (от кустарь ‘кустарник’), молчаливый (от молчаль ‘молчание’), властелин (от властель ‘господин’), беличий (от белица ‘белка’) [см.: Шанский 2010, 215]. В отношении последнего слова можно не согласиться: бел/ич/ий (=беличиj) < бел/оч/ий, от основы белк/а – белок/ъ; способ образования — суффиксальный, суфф. -jь- со значением принадлежности; переход белочий > беличий вызван или межслоговой ассимиляцией (о – и > и – и), или влиянием аналогии (ср. птичий), или тем и другим одновременно. Слово белица имело совсем другое значение — ‘женщина, живущая в монастыре, но не постриженная еще в монахини’ [СлРЯ XI-XVII вв. 1, 133].

В словах типа аскетический, аристократический слились иноязычный суффикс -ик-, восходящий к фр. -ique < греч. ικος (ср. aristocratique) и славянский адъективный суффикс -еск; после переразложения возник собственно русский суффикс -ическ-, при помощи которого уже в русском языке образовались русские прилагательные формалистический, империалистический, яфетический, нигилистический, авантюристический и т. д.

Слово вож-ат-ый пережило переразложение вследствие аналогии со словами типа брюхатый, хвостатый, рогатый. Исторически оно было образовано так: *vod-i-ataj > *vodjataj > вож-атай-ø (ср. ходатай, оратай, соглядатай). В исконной форме оно было известно еще в XIX веке: «Уж ангел предо мной, вожатай оных мест» (Батюшков); «Белинский следовал покорно за своими вожатаями, но, видимо, смотрел на это как на исполнение долга, как на нечто схожее с праздничными визитами по начальству» (П.В. Анненков). Это ясный пример влияния фонетических процессов на переразложение: безударный гласный в суффике -атай.

Переразложение имело место в слове зодчий. Оно образовано от корня зьд- ‘глина’ при помощи суффикса -ъчии (ср. кормъчии, ловъчии, кравъчии) и склонялось как судии: зъдчия, зъдчию. По аналогии с прилагательными типа синий в слове зодчии произошло переразложение: часть суффикса отошла к основе, которая пережила опрощение, а часть стала окончанием: зодч-ии, зодч-его, зодч-ему и т. д. Так же кормчий. от др.-рус. кърмити ‘управлять кораблем’. На основе переразложения суффикса тюркского происхождения сложилась целая модель наименований старинных придворных и государственных чинов атрибутивного типа: сокольничий, постельничий, а также наименования профессий возничий, лесничий. Как видим, здесь действуют результаты дальнейшего переразложения за счет существующих образцов на -ник, то есть к производным на -чий стали добавляться производные на -ичий и -ничий: сокольник+ий > соколь-нич-ий > соколь-ничий.

Переразложение на стыке префикса и основы пережил глагол отворить. Он был образован с помощью приставки от- от глагола ворити (производного от той же основы, что и ворота, др.-русск. воръ, вора ‘ограда, забор’) и членился на морфемы так: от-вор-и-ти; антонимичный глагол имел приставку за- — за-вор-и-ти. В результате аналогического воздействия глаголов с приставкой о- и народно-этимологического сближения с глаголом творить произошла переинтеграция и он стал члениться так: о-твор-и-ти. По аналогии с ним возникли глаголы затворить, притворить, растворить (двери).

Глагол 1-го спряжения создать < съ-зьд-а-ти (ср. зодчий, здание) — созижду, созиждешь, созиждет, созиждут пережил процесс переразложения вследствие аналогического воздействия на него глагола дать: со-с-да-ть — и стал спрягаться по образцу этого нетематического глагола: создам, создашь, создаст. Уже после переразложения, по аналогии со словообразовательной парой сдать : сдавать сложилась пара создать : создавать.

От слова разбой образовано слово разбой-ник, от которого в свою очередь образовано слово разбой-нич-а-ть; аналогично образованы слова плот-нич-а-ть, ябед-нич-а-ть, озор-нич-а-ть и др. Постепенно граница между суффиксами -нич- и -а-  стерлась, и это сочетание суффиксов превратилось в один суффикс -нича-, который стал словообразовательным средством образования таких слов, как осторожничать, бродяжничать, слесарничать, так как исторически никогда не существовало слов *осторожник, *бродяжник, *слесарник.

Вследствие переразложения и поглощения (абсорбции) одной морфемы другой происходит опрощение новых слитных суффиксов и приставок, которые получают даже большую продуктивность, чем те, на основе которых они возникли. «Тем самым переинтеграция, возникшая в слове вследствие архаизации производящей основы, имеет большое значение в развитии словообразовательной системы: благодаря ей язык получает возможность обогащаться новыми исконно русскими моделями образования слов, в первую очередь новыми исконно русскими суффиксами» [Шанский 2010, 217].

Относительно полный перечень вторичных, третичных и четвертичных сложных суффиксов и приставок, возникших в русском языке на почве переразложения и опрощения, смотри в Словаре морфем.

 

§39Опрóщение

Согласно В. М. Богородицкому, определение понятия опрóщения таково: «Опрощеніемъ называется морфологическiй процессъ, посрѣдствомъ котораго слово съ сложнымъ морфологическимъ составомъ утрачиваетъ значеніе отдѣльныхъ своихъ морфологическихъ частей и становится простымъ символомъ даннаго представленiя. Такъ, напр., слова вкусъ (срв. кус-ать, кус-окъ), забыть и т. п. имѣютъ только цѣлостное значеніе и морфологическiй составъ этихъ словъ (в-кусъ, за-быть и т. п.) уже не чувствуется» [Богородицкий 1907, 113-114]. Однако примеры Богородицкого не вполне убедительны. В прямом значении слова вкусъ (еды) совершенно ясна соотносительность с глаголами вкусить вкушать, в которых в- означает движение (пищи) внутрь (рта). В значении глагола забыть указывается на бытие некоей информации за пределами нашей памяти. Хорошие примеры — конура, здоровъ, может быть, задоръ, заборъ и под. Но существо дела от этого не меняется, а заключается оно в том, что опрóщение представляет собой разрыв связи слова с исконно родственными ему словами, который может быть обусловлен весьма разнообразными причинами. Богородицкий указывает на следующие.

Во-первых, исторические изменения в звуковом облике слова бывают настолько существенными, что оно становится разительно непохожим на своих «родственников», или, как пишет Богородицкий, «въ словѣ могутъ произойти звуковыя измѣненія, вслѣдствіе которыхъ оно можетъ такъ разойтись съ родственными словами, что уже не можетъ ассоцiироваться съ ними (срв. оскомина || щемить, конецъ || начало и т. п.)» (Богородицкий 1907, 114). Добавим к этому такие примеры: путь и пятка, ухо и подушка, запад и падать, восток и течь, воздух и дух, вместе и место, забота и зоб.

Как удачно замечено Богородицким в другой книге, «благодаря звуковым изменениям слово может так разойтись с родственными словами, что, будучи воспринято, не интегрируется с ними» [Богородицкий 139, 153]. 

Во-вторых, «могутъ выйти изъ употребленiя родственныя слова, вслѣдствіе чего данное слово становится одинокимъ и уже не разлагается (срв. кольцо, первоначально уменьшительное для слова коло, которое вышло изъ употребленiя)» [Богородицкий 1907, 114-115]. 

Морфологическое опрóщеніе, по мнению Богородицкого, является положительным процессом, так как оно «ведетъ къ возникновенiю въ языкѣ новыхъ корней на почвѣ прежнихъ префикса и корня (напр. по-долъ, по-суда, по-ясь, в-кусъ, за-дача, за-быть и т. п.), или же корня и суффикса (кольц-о, палк-а, пешк-омъ и т. п.); вмѣстѣ съ тѣмъ происходитъ соотвѣтствующая перемѣна въ чутьѣ морфологическаго состава словъ. Слова, въ которыхъ произошло опрóщеніе, могутъ распространяться новыми префиксами и суффиксами, напр. забыть < пере-забыть, вкусъ < вкусный и т. п. То, что генетическое значеніе уступаетъ свое мѣсто реальному значенію слова, представляетъ огромную экономію и важность для мысли; если бы рядомъ съ реальнымъ значеніемъ слова въ нашемъ умѣ всякій разъ являлось и генетическое, то это служило бы невообразимымъ тормазомъ мышленія» [Богородицкий 1907, 115-116]. Последняя мысль представляется мне довольно спорной, ибо из-за опрощения слово становится пустым, немотивированным знаком понятия; напротив, если бы слова вкус, искушенный еще ассоциировались с глаголом кусить ‘испытывать, пробовать’, тогда мы понимали бы, что вкус потому и называется вкусом, что он есть способность испытывать. В качестве примеров опрощения Богородицкий приводит еще ряд слов: «Въ словѣ пріятель первоначальнымъ корнемъ было звукосочетаніе при-, какъ это видно изъ сравненія съ санскритомъ (скт. priyás ‘другъ’), теперь же это сочетаніе для непосредственнаго чутья представляется скорѣе префиксомъ, подобно слову прі-ят-ный, съ которымъ слово пріятель ошибочно чувствуется даже какъ будто въ родствѣ; другимъ примѣромъ можетъ служить слово поясъ: здѣсь, наоборотъ, первоначальнымъ корнемъ является вторая половина слова — jac- (срв. зд. yasta- ‘опоясанный’ = греч. ζωστός; тогда какъ теперешнее морфологическое чутье склонно искать корень въ начальномъ сочетаніи этого слова, т. е. пoj[ясъ]; въ словѣ сутки корень — тк (ст.-сл. тък), а су — префиксъ; и др.» [Богородицкий 1907, 115].

Интересна, но также не бесспорна мысль Богородицкого о трех степенях, или ступенях, опрóщения. «Первую ступень опрощения представляют слова с прозрачным морфологическим составом, от которого, однако, реальное значение более или менее удалилось, например, забыть, намерение, голик и т. п.» [Богородицкий 1939, 193]. На этой ступени структурно ясное слово за-бы-ть семантически уже не связано с глаголом быть, слово на-мер-ен-ие — со словом мера, слово гол-ик ‘веник с обитыми листьями, голые прутья, связанные в пук’ [Даль 1, 918] — со словом голый. Все три примера, особенно последний, можно подвергнуть справедливой критике. В. И. Даль слово, мотивирующее слово голик, берет прямо из производящего прилагательного! Следовательно, для Даля опрощение еще не началось, для Богородицкого — есть его 1-я ступень.

«Следующую ступень занимают такие слова, как захолустье. Хотя в этом слове и выделяется спереди префикс, указывающий на нахождение предмета за чем-либо, но к префиксу примыкает корень, который не ясен и не выделяется; сюда же относятся такие случаи как обуть и разуть, где префикс выступает яснее вследствие чередования двух префиксов для выражения противоположных направлений действия» [Богородицкий 1939, 193]. К этой же ступени относятся слова облако < обвлако, в которой опрóщению содействует изменение звукового облика слова, вследствие которого корень (то ли бла, то ли ла) становится семантически темным.

На третьей ступени полного опрóщения слово становится действительно простым, то есть не только немотивированным, но и нечленимым символом представления. «В пример последнего можно привести слово сутки. Если бы мы вздумали попросту разложить это слово на морфологические части, то вероятно разложили бы на сут-ки, приняв сут за корень, а ки за суффикс с окончанием: такое деление получилось бы с точки зрения чутья современного языка. Между тем, приняв в соображение этимологические указания, мы должны разложить это слово так: cy-тк-и, где корень тк = тък (ср. ткнуть)» [Богородицкий 1939, 194].

Идея степеней опрóщения противоречит определению этого феномена: слово или является уже простым, нечленимым знаком понятия, или не является. Разные степени членимости слова, выделение в нем префиксов и суффиксов, при его очевидной немотивированности, вводят в понятие опрóщения новый аспект — смысловую немотивированность. Возникает вопрос: что главное в понятии опрóщения — структурная простота, нечленимость основы и, соответственно, ее непроизводность или отсутствие смысловой мотивированности, отсутствие живой связи производного с производящим, хотя бы слово и членилось на морфемы? 

Для ответа на этот вопрос сравним три слова: дым, забыть, запад. Слово дым — нечлениемое и непроизводное; только этимологический анализ позволяет вскрыть его морфемную сложность и производность (из и.-е. *dhū-mo-); опрóщение произошло, вероятно, еще в дописьменный период, то есть в праславянском языке. Второе слово забыть, выражающее идею беспамятности, уже не мотивировано глаголом быть; приставка за-, безусловно, в русском языке существует, но есть ли она в глаголе забыть? Не впадаем ли мы в какой-то безбожный формализм, выделяя эту приставку в слове забыть? Может быть, следует думать, что в современном русском языке это слово не только не непроизводное, но и нечленимое, то есть пережившее процесс опрощения? Нет, так думать нельзя, ибо слово забыть естественным образом сопоставляется со словами выбыть, прибыть, пробыть, убыть, то есть членится, следовательно, является производным, значит и неопрóщенным. В третьем слове запад даже при небольшом усилии ума мы видим, что это слово и членимо, и мотивировано: это место за которое падает солнце, также как восток — место, где оно востекает = поднимается по небосклону. 

Таким образом, феномен опрóщения имеет место в тех словах, которые не членимы, поэтому непроизводны и поэтому нередко и немотивированны. Если же слово членимо, то есть в нем формально можно выделить префиксы или суффиксы, то оно производно, значит, в нем не произошло опрóщения. При этом степень его мотивированности может быть очень разной: у одних людей этимологическое чувство развито сильнее, у других слабее, следовательно, понятие мотивированности является слишком субъективным, чтобы на нем основывать понятие опрóщения. Именно формальная членимость слова наводит на мысль о его производности и понуждает думать о его происхождении, искать, как и чем оно по смыслу мотивировано. Поэтому, во избежание двусмысленностей, лучше считать опрóщенными только слова третьей, по Богородицкому, ступени — ступени полного опрóщения.

Такое строгое понимание опрóщения находим у Н. М. Шанского, который прямо связывает понятия членимости и производности: членимая основа является производной, но при этом может быть немотивированной, например: ножик, искать, утка, упрекать. Такие основы являются неопрóщенными. «Отсюда предлагаемая дефиниция разбираемого явления: под опрощением понимается такое изменение в морфологической структуре слова, при котором производная основа, ранее распадавшаяся на морфемы, становится непроизводной, нечленимой» [Шанский 2010 189]. Естественно, что при таком понимании опрóщенная основа является и немотивированной. Следовательно, первые две ступени опрóщения Богородицкого не имеют отношения к этому феномену, несмотря на полную и тем более слабую немотивированность основ, входящих в эти ступени.

Опрóщение, как правило, сопровождается деэтимологизацией, то есть разрывом родственных связей слова с кругом его былых родственников, однако, как обоснованно пишет Н. М. Шанский, это бывает не всегда.

С одной стороны, есть такие слова, как ножик, искать, утка, скудный, упрекать, которые являются членимыми, значит, производными, значит, неопрóщенными, однако пережившими деэтимологизацию, так как выступают абсолютно немотивированными наименования предметов и действий. С другой стороны, есть такие слова, как гуща, жижа, которые являются нечленимыми, значит, непроизводными, значит, опрóщенными, и в то же время мотивированными, то есть не пережившими деэтимологизацию: гуща от густой, жижа от жидкий [см.: Шанский 2010, 190].

Шанский справедливо упрекает Богородицкого за субъективизм в оценке того, к какой ступени опрощения — первой или второй — относится то или иное слово, но и сам не свободен от этого упрека. Вслед за Богородицким он считает возможным говорить о полном и неполном опрощении. Если с полным все более или менее ясно, то его примеры неполного опрощения вызывают вопросы. Вот его примеры неполного опрощения: закадычный, порицать, стервятник. Их членимость, а значит, и производность очевидны, а понимание их мотивированности зависит от субъективного фактора — языкового чутья, жизненного опыта и культурного кругозора. Поэтому упрек Шанского Богородицкому можно вернуть ему самому.

Для справки: закадычный — от выражения залить за кадык ‘выпить водки’; закадычный друг — ‘собутыльник’ → ‘задушевный, искренний друг’; порицать — от речь (ср. отрицать); стервятник — от стерво ‘падаль’, это слово есть в Библии (Иер. 19: 7), в новой литературе, например: «Мясо лошадиное казалось лакомством: ели собак, кошек, стерво, всякую нечистоту» [Н.М. Карамзин. История государства Российского: Том 11 (1823)]; «Затем содрали с него шкуру, а стерво вывезли в болото, где к утру его расклевали хищные птицы» [М.Е. Салтыков-Щедрин. Сказки / Медведь на воеводстве (1869-1886)].

В дальнейших рассуждениях Шанский снова проявляет колебания в выборе главного признака опрóщения — непроизводности и немотивированности. Так, он считает опрóщенными слова вздор, колеть, обои, окно, ловкий, бодрый, хитрый, старый (от стать), престол, смазливый на том основании, что они утратили связь с родственными словами, что они пережили деэтимологизацию (см.: Шанский 2010, 195). Однако все они (может быть, за исключением слов окно, бодрый, хитрый, старый) членимы (вз-дор-ъ, кол-е-ть, о-боj-и, лов-к-ий, пре-стол, с-маз-лив-ый), значит, производны, а вот оценка их немотивированности зависит от субъективного фактора. Одним людям ясно, что вздор связано с вздирать (хотя образ столяра, снимающего рубанком с доски мелкую стружку, то есть вздор, не каждому придет в голову), драть, задор; колеть — с кол (Шанский приводит очень выразительное высказывание из диалектной речи: «Надо покойника обмыть, пока не околел» (Шанский 2010, 195); обои — с бить, обивать; ловкий — с ловить; престол — со стол в старом значении ‘трон’; смазливый — с мазать (ср. диал. мазёна ‘девушка, которая пользуется неумеренно румянами и белилами’, ‘красивая девушка, женщина’ — СРНГ 17, 295, но это не обязаны знать носители иных диалектов), про окно — с око, а другие этого не видят.

Более интересны случаи, когда исторически производящее слово утратило те значения, которые лежали в основе производных. Так, слово гребень стало опрóщенным, потому что его производящее грести < *grebti утратило значение ‘чесать’. Ср. еще наречие (калька с лат. adverbium), черепок (от череп ‘осколок’), клетка (от клѣта ‘тюрьма’). Однако членимость этих слов вполне очевидна, значит, об опрóщении этих слов говорить нельзя.

В качестве общего правила, по мнению Шанского, проблема опрóщения заключается «в наличии или отсутствии соотносительных по семантике родственных слов: если они есть, слово продолжает члениться; если их уже нет, оно превращается в неделимое целое» (Шанский 2010, 201). Слова поднос, ухват, удав, укор, насморк неопрощенные, потому что они соотносительны со словами носить, хватать, давить, корить, сморкаться. А вот слова разор, запрет, защита, пропажа, оборона — опрóщенные. Если слово разор и правда опрощенное, так как глагол орити, орю ‘разрушать’ вышел из употребления, то можно ли считать таковыми слова запрет, соотносительное с запереть, запру, претить; защита, соотносительное со словом щит; пропажа, соотносительное со словом пропадать; оборона, соотносительное со словом боронить ‘защищать’ (Ср.: «А бояр и воевод княжеских нет. Сами будем боронить Москву-матушку! Защитники проявили стойкость, принялись чинить кремлевские стены и ворота» [С.М. Голицын. Сказания о земле Московской (1968-1988)]. Так может мыслить иностранец, но не русский человек. Опять мы сталкиваемся с субъективным подходом в определении опрощенности отдельного слова.

Что касается такой причины опрóщения, как изменение фонетического облика слова, на которую указывал и Богородицкий, то Шанский верно замечает: «Чтобы в результате фонетической модификации слова произошло опрощение, необходимо очень серьезное изменение его звукового облика, которое стирало бы границы между морфемами даже в том случае, если оно происходит не на стыке корневой и служебных морфем, а внутри непроизводной основы» [Шанский 2010, 205]. Примеры Шанского: чан < дъщанъ, хорь < дъхорь от дъхати ‘пахнуть’, жбан < чьбанъ, родственное слову кубок; шмель < чьмель < *kьmеlь, родственное слову комар; черен < *kernъ, родственное слово корень; зга < стьга; щетина, родственное слово скот; в словах суша (ср. засуха), сеча (диал. сека), жижа (диал. жидель), лужа (диал. калуга, латышек, luga ‘трясина’), стужа (простуда, др.-русск. студъ), лыжа (диал. лызнуть ‘убежать, скрыться’, диал. лызок ‘бегство, уход’), грыжа (укр. гриза, сербохорв. гризица), пряжа (др.-русск. прѧдиво, прядь), нужда (укр. нуда, чешск. nuda ‘скука’), жажда (болг. жеда), свеча (др.-русск. свѣточь ‘свеча, факел’), моча, куча, круча (диал. круть), ноша, душа (дух, сербохорв. духа ‘запах’, теща (тесть), пища (др.-русск. пита ‘хлеб, пища’), толща (толстый), гуща (густота), парша (диал. парх ‘парша’), ложе (лог, логово), вече (др.-русск. вѣтъ ‘совет’), заря (др.-русск. зара), тоня (затон), пря (спор), нож (др.-русск. ньзити ‘пронзать’), сторож (стеречь), ключ (клюка, чешск. klika ‘клюк, защелка’, сербохорв. кљука ‘щеколда, крючок’), прыщ (диал. прыск), хвощ (хвост) и т. п. Во многих их этих случаев произошло опрощение структуры, не сопровождавшееся деэтимологизацией.

До сих пор мы, вслед за Богородицким и Шанским, рассматривали понятие опрóщения, по существу, с синхронных позиций, то есть с точки зрения современного языкового сознания. Теперь поставим вопрос о том, какое значение понятия опрóщения имеет для исторического словообразования? Ответить на этот вопрос значит ответить на другой: в какой момент истории данное слово стало структурно простым, то есть нечленимым и непроизводным? Общего ответа на этот вопрос в литературе, насколько нам это известно, пока нет, поэтому ограничимся некоторыми предварительными соображениями.

Если причиной опрóщения является изменение фонетического облика слова, то об опрóщении можно говорить в связи с крупными трансформациями самой фонологической системы языка. В применении к русскому языку таких преобразований звуковой системы было два.

Первое связано с действием законов открытого слога и внутрислогового сингармонизма. Именно в связи с действием этих законов опрóстилась структура таких слов, как гуща, чаща, свеча, цена, слово, стужа, облако, обод, обет и др. Здесь стоит разграничить два случая. В первом случае в той или иной морфеме, как правило, в суффиксе, происходит сокращение линейной цепи фонем; например, во всех примерах это суфф. *j: гуща, чаща, свеча, стужа; во втором случае известная и привычная морфема, как правило, корневая, сокращается до непривычного и трудновыделяемого морфа: це-на, об-лак-о, об-од, об-ет; как видим, корни «выживают», но преобразуются до неузнаваемости.

Второе преобразование связано с падением редуцированных. Именно с этим связано опрощение структуры таких слов, как сон, кто, Брянск, гончар, сутки и др.

Если опрóщение связано с утратой производящего слова, то следует ответить на вопрос, когда это производящее вышло из употребления? На основании письменных источников сделать это можно чаще всего лишь предположительно. Так, по данным СлРЯ XI-XVII вв., глагол орити ‘разрушать’ был в употреблении до XV в., а сущ. оритель ‘разрушитель’ — до XIII века. Значит, только после XV века в слове разор произошло опрощение.

Если опрóщение связано с утратой смысловых связей некогда производного слова с кругом родственных слов, с его, так сказать, экзистенциальным одиночеством, то ответить на вопрос, когда это произошло, труднее всего, а может быть, и невозможно вовсе. Вот слово подушка. По Богородицкому, это простое слово, утратившее связь со словом дух. Когда произошла эта утрата? Где найти достоверный критерий для определения какой бы то ни было даты? А кто-то скажет, что и до сих пор эта связь не утратилась.

Таким образом, после сделанных разъяснений понятие опрóщения приобрело большую ясность, хотя и теперь пользоваться им надо с осторожностью; во избежание ошибок и двусмысленностей лучше пользоваться строгим определением этого понятия: опрóщение имеет место там, где основа слова утратила членимость и производность. В историческом словообразовании об опрóщении следует говорить лишь в связи с резкими изменениями звукового облика слова и с утратой производящей основы. 

 

§40. Деэтимологизация и реэтимологизация

В широком смысле слова деэтимологизация означает утрату производным словом связи с производящим; но эта связь утрачена лишь в сознании ныне живущих людей, а в действительности она сохраняется, подобно тому как сохраняется генетическая связь человека с его прадедами, даже если сам он ничего не знает ни об одном из них. Задача исторического словообразования заключается в том, чтобы вновь сделать явными все те связи, которые соединяют современное слово со всеми его предками в словообразовательной («генетической») цепи независимо от того, осознаются или не осознаются они современными носителями языка.

Реэтимологизация означает установление новой, по существу своему ложной, народно-этимологической связи слова. Таких случаев очень немного, но все же они есть. Например: в древнерусском языке было слово воръ ‘запор, засов, загородка’; от него были образованы глаголы заворити ‘закрыть, перегородить’, отворити ‘открыть, отпереть’; глагол отворити в народном сознании деэтимологизировался и был поставлен в новую связь с глаголом творити, вследствие чего произошло переразложение: от-ворити > о-творити; вследствие реэтимологизации вместо глагола заворити появился глагол затворити, а также сущ. сътворъка > створка вместо закономерного *съворъка. Судя по всему, этот процесс произошел еще чуть ли не в дописьменную эпоху: в памятниках письменности глагол заворити почти не употребляется, вместо него почти всюду является глагол затворити. Вместе с тем глагол творить семантически никак не может мотивировать глагол затворить, в нем по-прежнему сохраняется в неосознаваемом нами виде семантика корня вор-, поэтому слова затворить, притворить, створка нужно рассматривать, сопровождая  всеми необходимыми комментариями, в словарной статье «Ворота». 

Некоторые заимствованные слова были настолько непонятны, что народ изменил их звучание и наполнил новым содержанием, имеющим мало общего с исконным. Так, куролесить — это отыменной глагол от сущ. куролес ‘озорство’ < ‘нарушение благочиния’ < ‘беспорядочное, нестройное пение в храме’, возникшее из греч. словосочетания Κύριε ἐλέησον ‘Господи, помилуй’ — один из самых частых возгласов во время церковной службы. [См. Черных 1, 457].

Сходного происхождения сущ. катавасия. Исконно это греч. καταβάσιον собственно ‘схождение вниз, спуск’, в литургическом обиходе ‘церковное пение во время утренней службы, при котором оба хора сходятся вместе на середину церкви’, отсюда семинаризм ‘неразбериха, путаница, суматоха’. [См. Черных 1, 385].

Слова вроде куролесить и катавасия являются предметом не словообразовательного, а только этимологического словаря.

Народно-этимологические образования, которые не стали общенародными и не вошли в толковые словари, но которые можно часто услышать в народной речи, точнее, в речи малообразованных людей, а также прочитать в текстах художественной литературы как речевую характеристику персонажа, можно проиллюстрировать следующими примерами:

близир < франц. плезир, сближение с близкий; «Я видал, как пляшут актерки в театрах, да что все это, тьфу, все равно что офицерский конь без фантазии на параде для одного близиру манежится, невесть чего ерихонится, а огня-жизни нет» [Н. С. Лесков. Очарованный странник (1873)];

спинжак < пиджак, сближение со спина; «Теперь, ежели эти сапоги, толстый спинжак и бархатный картуз, я выхожу наподобие как англичанин при машине; такая уж честь, и всякий понимает» [А. Н. Островский. Бешеные деньги (1869)];

крылос < из греч. клирос, сближение с крыло; «Отец Павел, если припомнишь, гораздо был смешлив, и если случалося ему во время богослужения видеть что либо смешное, то забыв важность своего действия, начинал смеяться, как то случилося ему в Лейпциге, увидев одного из нас, а именно Князя Трубецкого, поющаго на крылосе изкривив лицо для высокаго напева» [А. Н. Радищев. Житие Федора Васильевича Ушакова, с приобщением некоторых его сочинений (1789)];

наперстник < наперсник, сближение с перст; «В один миг наполнился тогда весь помост множеством палачей, узников и к ним приставов, ибо все наилучшие его наперстники и друзья долженствовали жизнь свою кончить вместе с ним на эшафоте, почему и приготовлены уже были на всех углах и сторонах оного плахи с топорами» [А. Т. Болотов. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. Казнь Пугачева] (1800)];

скапуститься < скапутиться (от лат. caput ‘голова’) через сближение с капуста. «Приехал пенсионер доживать старость в домик с садиком, так и тут скоро скапустится» [Михаил Веллер. А вот те шиш! (1983)];

нервопатолог < невропатолог, сближение с нерв; «Могу порекомендовать врача из клиники детских болезней, выезжает на дом, консультирует по телефону, советует специалистов — нервопатолога, ортопеда и т. д.» [Наши дети: Малыши до года (форум) (2004)];

нервоз < невроз, сближение с нерв; «Важный и сумрачный, он выступает вперед: ― Это у него нервоз. ― Невроз, ― поправляю я чуть слышно» [И. И. Катаев. Сердце (1928)]; ср., однако, вполне литературные нервозный, нервозность;

перетрубация < пертурбация (от лат. perturbātio ‘расстройство, замешательство, потрясение, смятение’) через сближение с пере- и труба; «Это перетрубация в ролях и ― больше ничего» [В. Я. Шишков. Спектакль в селе Огрызове (1923)];

взаимообразно < заимообразно через сближение с взаймы; «В доказательствах надобно беречься, чтоб не учинить погрешности, называемой круг, которая состоит в том, когда из двух предложений каждое доказывается одно другим взаимообразно; например, ежели доказывать, что человек есть разумное животное тем, что он рассуждать может, и что он рассуждать может ― тем, что он есть разумное животное, то это будет круг в доказательстве» [Я. П. Козельский. Философические предложения (1768)].

Более «свежими» примерами реэтимологизации являются употребление глагола довлеть в значении ‘преобладать’, ‘тяготеть над кем-либо’, например: «Мощный прилив эротики, в свое время подпитавший классическую русскую прозу, неизбежно довлеет над авторами, работающими в той же тематике» [О. Г. Рогов. Сны с открытыми глазами // «Волга», 2008]. Такое употребление стало возможным из-за народно-этимологического сближения глаголов довлеть и давить. Нормативным же значением глагола довлеть является  ‘быть достаточным для кого-чего-либо, удовлетворять’, например: «Даждь же ему великий град Псков, сказал юродивый Фома. И се довлеет ему на пропитание. Посадник не произнес ни слова, ибо он не мог отдать Арсению целый город» [Евгений Водолазкин. Лавр (2012)].

Еще одни «свежий» пример — употребление глагола апробировать в значении ‘опробовать, испытать’, например: «Сама экскурсия сначала была апробирована с учителями округа» [З. Б. Минина. Творческие мастерские // «Первое сентября», 2003]. Такое употребление стало возможным из-за народно-этимологического сближения глаголов апробировать и пробовать. Нормативным же значением глагола апробировать является  ‘официально одобрять’, например: «Для этой цели была создана и апробирована методика с условным названием “Портрет”» [Е. П. Крупник. Экспериментальное исследование механизмов целостного восприятия // «Вопросы психологии», 2003].

Таким образом, реэтимологизация оказывается реальным актом словообразования, если новое значение на основе народно-этимологического переосмысления становится фактом всеобщего, общенародного языка, как это имело место в случае с глаголами затворить, притворить. Если же этого не произошло, то об акте словообразования говорить по меньшей мере преждевременно, то есть слова типа перетрубация, спинжак, наперстник едва ли имеют право быть помещенными в словарные статьи «Труба», «Спина», «Перст», хотя в комментариях эти факты народной реэтимологизации могут быть отмечены. 

§41. Свободные и связанные корни

Если слово состоит из одного корня и формообразующих аффиксов, то корень такого слова является свободным: дед, вода, око. Если же корень употребляется только в сочетании со словообразующими аффиксами, то корень такого слова называется связанным: отвергнуть, свергнуть, низвергнуть. Связанность корня — явление исторически обусловленное: в др-рус. языке корень верг- < вьрг- мог употребляться свободно: Вьргъ же себе на пьрси ѥго, любезьно цѣловаше ѥгоОн, бросившись к нему на грудь, с любовью приветствовал его. Причина того, почему свободные корни становятся связанными, не всегда ясны. 

 

§42. Способы словообразования

Все способы словообразования можно разделить на две группы: с участием аффиксов (аффиксные) и без участия аффиксов (безаффиксные). 

42.1. Префиксальный способ словообразования

Префиксальный способ словообразования: словообразовательным средством является приставка, или префикс (лат. praefixum ‘прикрепленный спереди’); при префиксации производное слово относится к той же части речи, что и производящее: писать — написать, глухой — глуховатый.

42.2. Суффиксальный способ словообразования

Суффиксальный способ словообразования: словообразовательным средством является суффикс (лат. suffixus ‘прикрепленный сзади’); при суффиксации производное и производящее слово могут относиться и к одной, и к разным частям речи: лес — лесник, но трубить — трубач, сорный — сорняк. О происхождении и функционировании суффиксов в русском языке см. в разделе «Словарь морфем».

42.3. Конфиксальный способ словообразования

Конфиксальный способ словообразования является сравнительно молодым, сложившимся в истории русского языка, но приобретшим чрезвычайно широкое применение при образовании новых слов. Термин «конфиксальный» (лат. configere ‘скреплять’) нельзя считать синонимом термина «приставочно-суффиксальный», чем грешат не только учебники, но и АГ-80, на что было недвусмысленно указано В. М. Марковым [См.: Марков 2001. С. 104-109]. Если в слове нарукавник выделить префикс на-, то о его значении в данном слове едва ли можно сказать что-то определенное, так как невозможно соотнести данное слово с несуществующим словом *рукавник; точно также о значении суффикса -ник нельзя сказать ничего определенного, так как невозможно соотнести нарукавник с несуществующим словом *нарукав. Аналогичным образом нельзя сказать ничего определенного о приставке за- в глаголе заслушаться, так как этот глагол не соотносится по смыслу с глаголом слушаться. Существительное нарукавник соотносится по смыслу со словом рукав, а глагол заслушаться — с глаголом слушать, а средством соотнесения являются целостные морфемы на-…-ник и за-…-ся. Целостность этих морфем, несмотря на их внешне прерывистый характер, обеспечивается единством их значения, не сводимым к сумме значений их составляющих. Глагольная приставка за- может иметь пространственное значение направления действия за пределы чего-либо (засунуть за ремень), значение начинательного способа действия (запеть), значение результативного способа действия (заморозить), тогда как конфикс за-…-ся имеет значение чрезмерно-длительного способа действия, которого нет ни у приставки за-, ни тем более у частицы -ся; ср. аналогичные образования засмотреться, заглядеться, задуматься. Таким образом, конфиксом «называется двуаффиксная морфема, выполняющая те же функции, что и суффикс и префикс, т. е. служащая материалом единичного акта морфологического словопроизводства» [Марков 2001. С. 104-105].

Исторической основой, на которой формировался конфиксальный способ словообразования, были предложно-падежные сочетания, мотивирующие соответствующие образования, однако решить однозначно, что является мотивирующей основой, в каждом конкретном случае оказывается затруднительным. Так, прилагательное безвинный ‘невиновный’ может быть мотивировано и словосочетанием без виныбез вины пролия кръвь правьдьную сию» [СлДРЯ XI-XIV вв. 1, 427]), и прилагательным винный ‘виновный’ («А 10-ти человекомъ головы отсѣкли и в ров вметаша, и виннымъ и неповинным» [СлРЯ XI-XVII вв. 2, 182], и существительным вина ‘грех, проступок’ («Слышавъ же о братѣ яко въ тьмьници есть вины не вѣдяше [СлРЯ XI-XVII вв. 2, 179]). Решение затруднено также из-за того, что само слово вина является многозначным. Для поисков убедительного решения надо исследовать употребление слова безвиньный и его антонима виньный. Судя по данным исторических словарей, прил. виньныи означало ‘причинный’, ‘грешный’, ‘виновный’; прил. безвиньныи означало ‘беспричинный’, ‘невиновный’. Наличие антонимического отношения позволяет утверждать, что прил. безвиньныи образовано от прил. виньныи как его отрицание.

Прилагательное безвѣстьный ‘неведомый, неизвестный’, ‘пропавший без вести’, ‘неосведомленный’ может быть мотивировано и словосочетанием без вѣсти, и прилагательным вѣстьныи ‘известный’, ‘поставленный в известность’, и существительным вѣсть ‘известие’, ‘сведение’, ‘новость’, ‘сигнал’. В данном случае правильным будет утверждать существование двух омонимов: прил. безвѣстьныи1 образовано от прил. вѣстьныи; ср. безвѣстьныя мѣста — вѣстьныя мѣста, безвѣстьныи воръ — вѣстьныи воръ; прил. безвѣстьныи2 образовано от словосочетания безъ вѣсти; показательный пример находим в словаре: «Учинился у меня въ ту пору безъ вѣсти человѣкъ мой крѣпостной … и нынѣшнего 120-го году … тот мой безвѣстной человѣкъ Ермачко ко мнѣ въ Новгородъ пришолъ» [СлРЯ XI-XVII вв. 1, 96].

Таким образом, хотя конфиксальный способ словообразования является очень продуктивным, однако решение конкретных случаев словообразования требует внимательного изучения и анализа лексикографических и текстовых источников.

К конфиксам, по мнению Е. Куриловича (хотя он этот термин не употребляет), можно было бы отнести и такие сложные морфемы, которые состоят из суффикса и альтернацией гласного корня (см. ниже §42.15). Так, нем. Bӓumchen ‘деревце’ образовано путем присоединения к производящему слову Baum ‘дерево’ деминутивного суффикса -chen и альтернацией гласного корня, или умлаута: а \\ ӓ. Сочетание «суффикс + умлаут» представляют собой единую морфему, так как уменьшительное значение выражается тем и другим одновременно. В русском языке к такого рода явлениям можно отнести образование имперфективов типа разломать > разлам-ыв-а-ть, проткну < протъкну > протык-а-ю. Однако, как было замечено тем же Куриловичем, отношение между умлаутом и суффиксацией не являются равноправными в том смысле, что суффиксация не обязательно требует умлаута: «С точки зрения иерархии умлаут подчинен суффиксации. В рассматриваемом морфологическом процессе существенным фактом является присоединение суффикса -chen; изменение гласного корня — явление вторичное» [Курилович 1962. С. 92-93]. Поэтому «абсурдно пытаться разложить значение уменьшительности на более дробные семантические элементы, соответствующие различным морфологическим элементам: суффиксу -chen, с одной стороны, и умлауту — с другой» [Курилович 1962. С. 97]. На этом основании данный феномен едва ли можно отнести к конфиксации, но в тех случаях, когда образование слова с помощью суффикса сопровождается альтернацией гласного корня, ее следует считать дополнительным средством выражения того же значения, которое связано с суффиксом.

При конфиксации производное и производящее слово могут относиться и к одной, и к разным частям речи: стакан – подстаканник, но лицо – обезличить. Прерывистая морфема, как правило, состоит из двух компонентов: под…ник (под-снеж-ник), обез/с…и (обез-лич-и-ть), о…ся (о-стереч-ся); в редких случаях конфикс может состоять из большего количества компонентов: при-дур'-ива-ть-ся.

42.4. Сложение основ

Сложение основ (композиция): словосложением можно считать такой способ словообразования, как удвоение корня. При удвоении последний звук корня часто отпадает. Примером удвоения корня может служить удвоение звукоподражательных корней: тараторить < тороторить < *tor-tor-i-ti, кукушка, кукуреку, кокот, колокол < *kolkol-. В русских словах прапрадед, праправнук удвоение выражает временную ретроспективу или перспективу. Примерами удвоенных суффиксов являются -ечек- < -ькьк (денечек) с удвоенной уменьшительностью или двойной притяжательный суффикс в слове медвежий < *vědmed-jь-jь.

Особый случай словосложения представляют собой глаголы, в описательной грамматике называемые возвратными. Это название они получили оттого, что образующая их частица -ся восходит к возвратному местоимению себе.

Частица ся / сь по происхождению является формой В. п. возвратного местоимения себесѧ. При глаголе стало развиваться безударное (энклитическое) употребление формы сѧ, в то время как одушевленная форма В. п. себе стала восприниматься как ударная. 

Сочетание глагола с клитической формой В. п. возвратного местоимения сѧ в начальный период существования древнерусского языка было свободным синтаксическим сочетанием, о чем свидетельствует факт того, что клитическая форма могла находиться как в постпозиции, так и в препозиции по отношению к глаголу: съ воры сѧ ему не водитис ворами ему не водиться

История этих сочетаний заключается в постепенном объединении возвратного энклитического местоимения сѧ с глаголом в одно слово. Хотя препозиция клитики в литературном языке наблюдается вплоть до XVII века, однако ведущей тенденцией была ее постпозиция; эта тенденция нарастала от века к веку, особенно быстро в церковнославянских текстах, и к XVIII веку постпозиция стала единственно возможной. Это значит, что процесс агглютинации, то есть объединения двух слов в одно, окончательно завершился; это, в свою очередь, означало, что возвратное местоимение перестало быть членом местоименной парадигмы себе и вошло в класс частиц речи с комплексом среднезалоговых значений, которые традиционно обозначаются термином «возвратность».

При этом произошел ряд фонетических изменений: 1) в части говоров и литературном языке конечный гласный частицы редуцировался до нуля звука, если перед ней был гласный звук, ср.: умылсяумылась; но в некоторых говорах редукции не произошло и там произносят умылася, разбилася, купалася и т. п.; 2) в части говоров, в том числе и московском, имело место отвердение конечного согласного: [умылас, купалас, разбилас]; лишь в XX веке, под влиянием орфографии, нормой произношения становится мягкий согласный. 

Лингвистический статус возвратных глаголов и, соответственно, частицы ся является двойственным. С одной стороны, возвратность признается грамматической категорией и рассматривается в разделе морфологии; это значит, что умыть и умыться — это формы одного глагола, а частица ся оказывается в таком случае формообразующей. С другой стороны, в толковых словарях невозвратные и возвратные глаголы помещаются в отдельных словарных статьях; это значит, что умыть и умыться — разные слова, а связанная частица ся оказывается словообразующей. Теоретически к данному случаю применим принцип дополнительности, когда оба подхода к описанию возвратности верны и целесообразны. 

Исходя из признания принципиальной двойственности категории возвратности, а также из того, что наш предмет — это историческое словообразование, мы будем придерживаться такого правила. К сфере словообразования не относятся возвратные глаголы с собственно возвратным и взаимно-возвратным значением, то есть слова типа умываться, купаться, обниматься, целоваться, когда субъект или субъекты действия обращают его на самого или самих себя. Возвратные глаголы, употребляемые в конструкциях страдательного залога типа Задача решается учениками, которые противопоставлены конструкциям активного залога типа Ученики решают задачу, описываются только в грамматиках и не описываются в словарях; они обычно не меняют лексического значения глагола, поэтому, как и возвратные глаголы с собственно возвратным и взаимно-возвратным значением, также не относятся к области словообразования.

Напротив того, к сфере словообразования относятся возвратные глаголы со значением средне-возвратного залога, когда частица -ся «выражает значение обращенности действия к самому носителю его — субъекту», когда он «указывает на сосредоточенность, замкнутость действия в самом субъекте» [АГ-52, 1, 415]. Сравним такие глаголы, как обрадовать и обрадоваться: их лексическое значение весьма существенно различается, то есть частица ся является в данном случае безусловно словообразующим элементом, так как помимо значения возвратности он еще выражает значение замкнутости, сосредоточенности действия в самом субъекте. 

Глаголы средне-возвратного залога разделяются на несколько семантических разновидностей, о чем см. Словарь морфем, статья «СЯ».

Способом словосложения образованы частицы, наречия и союзы толико > только, тоже, уже, тако, также, есть ли > естьли > если, куда, где, тогда, идеже и под.; имена прилагательные типа светло-серый и имена существительные, такие как верхогляд, лесоруб, пустобрех, .лесостепь, бледно-зеленый.

42.5. Сращение

От словосложения надо отличать сращение, когда новое слово возникает вследствие превращения предложно-падежной формы или словосочетания в одно слово, нередко сопровождающееся переходом в другую часть речи (сущ. в форме Р.п. с предлогом съ верху > нареч. сверху; словосочетание мест. + сущ. в Р. п. сего дьня > наречие сегодня; съ ума съшедший > сумасшедший). Нередко сращение переходит в сложение вследствие аналогического воздействия: крови пролитие > кровипролитие > кровопролитие. Академик В. В. Виноградов называл такой способ словообразования лексико-синтаксическим.

Проблемным в этом способе словообразования является образование наречий типа добела, слева, засветло и др. под. В сознании рядового носителя языка эти наречия соотносятся с прилагательными белый, левый, светлый, и в основанном на этом сознании синхронном словообразовании эти наречия считаются образованными от кратких прилагательных бело, лево, светло посредством сращения их с предлогами до, с, за. Однако, как справедливо было отмечено В. М. Марковым, сущность предлога заключается в том, что предлоги служили выражению предметных отношений и, следовательно, не могли употребляться при зависимых, определяющих предмет именах» [Марков 2001, 145-146]; проще говоря, словосочетаний предлогов с прилагательными никогда не существовало, поэтому и сращения этих сочетаний в одно слов быть не могло. Решение этой проблемы Марков видит в том, чтобы признать, что в истории русского языка исконно функционировали существительные среднего рода типа бѣло, чисто, право, лево, мало, ровно и проч., которые, естественно, могли сочетаться с предлогами, а эти сочетания путем сращения превратились в наречия.

Историческое существование таких имен «без особого труда может быть обнаружено в диалектно-фольклорной речи и в древнерусских документах» [Марков 2001, 144]. К фактам этого рода исследователь относит выражение Не знает, где право, где лево, пословицу От красна до черна недалече, предложение Молодо — зелено, данные памятников письменности: съ маломъ же дружины возъвратися желая больша имѣнья (Лаврентьевская летопись); а от Чини до Кытаа итьти сухом 6 месяць (Хождение Афанасия Никитина); как подъачей с черна начисто перепишет дело (Судебник 1550 г.);  ему же позревшу на монастырь и виде светло яко пожар (Сказание Авраамия Палицина); подобает … орати, коли уже земля приидетъ в мѣру, меж сухомъ и мокротою (Назиратель); и хотяше [царица] искусити Соломана и рече: что есть четыре статьи: сухо, горече, мокро, студено, имиже весь миръ состоится? Отвѣщавъ Соломанъ: сухо — весна, горяще — лѣто, мокро — осень, студено — зима (Сказание о царе Соломоне). 

Еще одним доказательством того, что эти слова были именами существительными, служит то, что они, как и другие существительные, испытали воздействие имен склонения на *ŭ, откуда и проистекает вариантность формы наречий: смолода и смолоду, сослепа и сослепу, спроста и спросту.

Лексикографирование таких наречий в историко-словообразовательном словаре, думается, должно быть таким:

До/бел/а нареч. От основы бел/о. СО — сращение древнего существительного ср. р. бѣло в Р. п. с предлогом до: до бѣла > добела. Ср.: «бѣло средн. в роли с: и нарече wвомоу зелено, wвомоу же бѣло, wвомоу же червлено, wвомоѵ же сине.  (λευκόν)  ГА  XIII-XIV, 246» [СлДРЯ 1, 363]. 

«ДÓБЕЛÁ, нареч. 1. До белого каления. Раскалить добела. 2. Чисто, до белизны. Черного кобеля не отмоешь добела. Пословица» [Ушаков 1, 724]. 

«Гнев пробегал меня дрожью; я кусал губы чуть не до крови, я бледнел как железо, раскаленное добела» [А. А. Бестужев-Марлинский. Фрегат «Надежда» (1833)].

На/сух/о нареч. От основы сух/о. СО — сращение древнего существительного ср. р. сухо в В. п. с предлогом на: на сухо > насухо.

 «НÁСУХО, нар. До сухости» [СЦРЯ 2, 411].

«В знач. сущ. Сухо, с. Суша, сухое место, земля, материк. <…> Извлѣкъше корабля на сухо и оставивъше вьсе, въ слѣдъ Его идошя (ἐπὶ τὴν γῆν). (Лк. V, 11) Юр. ев., 91. 1119-1128 гг. И вечеру бывъшу, бѣ корабль посредѣ моря, а Сь единъ на сусѣ (ἐπὶ τῆς γῆς). (Мк. VI, 47). Там же, 81 об. Море ся егда възмутить, как ти начнетъ вълны издрѣяти на сухо (εἰς τοὺς αἰγιαλούς). Ж. Нифонта, 294. 1222 г.» [СлРЯ XI-XVII вв. 29, 73]. 

«Сие учредя и воду извнутри насухо вылив, выломали гору порохом и снастьми, також и запоры поставили, которыя ныне стоят» [В. Н. Татищев. Выписка из поденного журнала об осмотре им арбугского канала и портовых сооружений в Карлскруне (1725)].

По/сух/у нареч. От основы сух/о. СО — сращение древнего существительного ср. р. сухо в М. п. с предлогом по: по суху > посуху.

«ПÓСУХУ, нар. По сухому пути» [СЦРЯ 3, 397]. 

«В знач. сущ. Сухо, с. Суша, сухое место, земля, материк. <…> И отвергъшеся [иудеи] Б҃а, Моисѣемь присѣтившаго ихъ въ скорби ихъ … Чермьнаго моря раздѣлениемь … раздълившему и проведъшему посрѣди воды, яко по суху (ὡς διά ξηρᾶς). Хрон. Г.Амарт., 294. XIV в. ~ XI в.» [СлРЯ XI-XVII вв. 29, 73]. 

«А после намерены продолжать наш возвратный путь посуху» [А. М. Шумлянский. Письмо Ф. М. Катрановскому (1785)].

42.6. Конверсия

От сращения в свою очередь надо отличать конверсию, когда новое слово возникает вследствие «застывания» одной грамматической формы слова и его перехода в другую часть речи (зимой — застывшая форма Т.п., перешедшая в наречие). Это требует пояснения.

Мы исходим из того, что косвенные «падежи» — это исконные наречия, adverbum — «приглаголия». Собственно «падеж» был всего один — именительный, хотя назвать его падежом нельзя, так как не существует систем из одного элемента; это ИМЯ субъекта (в языках номинативного строя), а все прочее — это наречия, то есть те же имена в наречной, приглагольной позиции с объектным или обстоятельственным значением. Исконно «падеж» — это словообразовательная модель с суффиксами объекта, адресата, орудия, принадлежности, исходной точки движения, места и др.  Лишь после обобщения, охватившего все имена, эти модели превратились в падежи, ибо КАЖДОЕ имя может входить в КАЖДУЮ из этих моделей, что и означает появление того, что мы теперь называем склонением, с превращением суффиксов в окончания. Причиной этого стали, видимо, метонимические сближения и метафорические переносы, что позволило расширить синтаксическую сочетаемость имен с глаголами. Все более широкая сочетаемость имен с глаголами и привела к адвербиализации, в буквальном смысле этого слова, имен; ср. положить на зубок — выучить назубок, во втором случае слово назубок уже нельзя считать именем существительным в форме В.п., в синтаксическом отношении это уже не дополнение, а обстоятельство образа действия, то есть чистое «приглаголие», или наречие. В этом смысле можно говорить, что назубок — это застывшая форма В.п., ибо она «вывалилась» из объектной словообразовательной модели (= вин. падежа) и стала до некоторой степени автономной, так как теперь относительно свободно сочетается с такими глаголами, в которых уже не обозначает объекта: знать назубок, выучить назубок, то есть стала отдельным словом — наречием.

В примере работать вечером слово вечером употребляется во вторичном, наречном значении, если сравнивать это сочетание с таким, как работать топором; в словосочетании работать вечером какая-то инструментальность еще мерцает, но она уже заслонена обстоятельственным значением. Таким образом, на базе инструментального значения развивается обстоятельственное значение, поэтому вечером в приведенном примере — это уже не имя существительное, а наречие: оно «выпало» из инструментальной словообразовательной модели (=Т.п.) и стало, благодаря новым синтаксическим связям, употребляться автономно для выражения обстоятельственного значения: уехать вечером, отдыхать вечером и т. п. Поэтому и в данном случае вполне исторично говорить, что наречие вечером — это застывшая форма Т.п., если только сам Т.п. понимать как некую древнюю словообразовательную модель. 

Среди таких «застывших» форм особое внимание нужно уделить так называемым причастодетиям. Обсуждение этой темы начнем с одного интересного для нашей темы факта: в «Словообразовательном словаре русского языка» А. Н. Тихонова нет слова следовательно. Причина этого отсутствия ясна: это слово не вписывается в словообразовательную модель следовать → *следовательный → следовательно, не вписывается по той простой причине, что прил. *следовательный нет в русском языке. Оно не отмечено ни в СлРЯ XI-XVII вв., ни в САР, ни в СЦРЯ. Согласно данным НКРЯ, прил. следовательный было употреблено в письменных источниках всего один раз: «Егда оные члены в тое канцелярию определятся, то всеприлежно велеть им рассмотреть синодальные вотчины и с них доходы и прочие к тому следовательные окрестности…» [Я. П. Шаховской. Воспоминания (1766-1777)]. В этом контексте прил. следовательный употреблено в значении ‘относящийся’, и совсем не случайно, как увидим ниже, оно истолковано при помощи синонимичного причастия, а не прил. относительный.

Грамматические характеристики слова следовательно различаются в разных словарях:

«Слѣ́довательно. нар. И такъ, по сему, заключительно. Солнце взошло, слѣдовательно насталъ день. Онъ вашъ начальникъ, слѣдовательно вы обязаны оказывать ему почтенïе и послушанïе» [САР V, 577]; очевидно, что иллюстративный материал совсем не подтверждает характеристики слова как наречия в современном понимании этого термина;

«Слѣ́довательно, нар. И такъ, посему, изъ сего слѣдуетъ. Солнце взошло: слѣдовательно насталъ день» [СЦРЯ IV, 153];

«СЛÉДОВАТЕЛЬНО, союз. Вследствие этого, в силу этого, поэтому (книжн.). … Не герои делают историю, а история делает героев, следовательно, – не герои создают народ, а народ создает героев и двигает вперед историю. История ВКП(б). || Итак, отсюда следует, значит (в начале реплики; разг.). Следовательно я прав?» [Ушаков 4, 258];

«СЛÉДОВАТЕЛЬНО, вводн. сл. и союз. 1. вводн. сл. Таким образом, стало быть. — Позвольте, будьте столь добры, узнать: здесь, следовательно, свадьба? Гл. Успенский. Из чиновничьего была. <…> 2. присоединительный союз. Присоединяет предложения со значением следствия, означая: поэтому, вследствие этого. [Педагоги бурсы] воспитаны тою философией, которая учит, что все люди смертны. Кай — человек, следовательно Кай смертен. Помяловский. Очерки бурсы» [МАС IV, 133].

Старая квалификация слова следовательно как наречия при глаголе следовать указывает на его генетическую связь с этим глаголом, но употребление не соответствует этой характеристике, толкуемой с точки зрения нынешнего узкого понимания наречия, а новая квалификация как вводного слова и союза указывает на его синтаксическую функцию, на роль в предложении, но при этом игнорирует генетические связи, происхождение слова. С точки зрения словообразования важно то, что уже одно это слово способно поставить под сомнение фактическую действительность не только моделей существительное → прилагательное (вопрос > вопросительный), но и модель глагол → прилагательное → наречие (утешить > утешительный > утешительно).

Новый свет на образование прилагательных типа привлекательный проливает рассмотрение взаимоотношений слов касательно и касательный. Согласно данным СлРЯ XI-XVII вв., эти слова не употреблялись в памятниках древнерусской письменности; время их появления, по данным НКРЯ, — последняя треть XVIII в.

В САР слова касательно и касательный квалифицируются как наречие и прилагательное:

«Касáтельный, ная, ное. прил. Принадлежащïй, относительный. Касáтельно, нар. Относительно. Записки, касательно Россïйской Исторïи» [САР 3, 457].

Всего в НКРЯ зафиксировано 33 случая употребления слов касательно и касательный в текстах XVIII в.; из них — 6 употреблений слова касательный, и 27 употреблений слова касательно. Нетрудно заметить, что во всех 6 случаях слово касательный употреблено в значении причастия ‘касающийся’, например: «Другая свободность есть моральная, или касательная нравов, которая состоит в независимости от власти страстей и пороков» [архиепископ Платон (Левшин). Слово в день Первоверховных апостол Петра и Павла (1769)]. И здесь, и в таких примерах, как иждивеніи, касательномъ до пищи; предосторожности, касательныя до бывшей заразительной болѣзни; касательных до оных дел бумаг; в делах, касательных до блага государства; ни одного дела, касательного до пользы и благосостояния империи слово касательный = касающийся. Лишь в 1835 г. Н. И. Лобачевский употребил прил. касательная как термин геометрии: «Прямая линия, встречаясь с кругом, или пересекает круг в двух только точках, или бывает касательной к кругу в одной точке, когда перпендикулярна к поперечнику» [Н. И. Лобачевский. Новые начала Геометрии с полной теорией параллельных (1835-1838)]. Это употребление было зафиксировано в СЦРЯ: «КАСÁТЕЛЬНЫЙ, ая, ое, пр. Прикасающiйся къ чему либо. Касательная линiя» [СЦРЯ 2, 165]. В. И. Даль различает специальное употребление прил. касательная и прил. касательный: «Точка касанья, геом. точка, въ которой прямая черта, касáтельная ж., дотыкается до кривой, не пересѣкая ея, проходя далѣе. Касáтельный, касающійся чего-либо, дотыкающійся. Касáтельно нар. относительно, о, объ. Касательно этого дѣла, о семъ дѣлѣ» [Даль II, 236].

Слово касательно, начиная с XVIII в. и до современности, употребляется в качестве предлога, иногда вместе с предлогом до, управляющим родительным падежом:

«Касательно до окуриванія, то оное производить надъ всѣми проѣжжающими безъ изъятія …» [Наставленіе изъ Коммиссіи для предохраненія и врачеванія моровой заразительной язвы Капитану-Порутчику Сенденгорсту (1772)].

«Пиэса, дамы и господа, представляет собою изображение излюбленных екатерининских проектов и намерений, касательно, — тут француз предостерегающе поднял вверх палец, — касательно покорения Турции» [Борис Евсеев. Евстигней // «Октябрь», 2010].

В старых словарях вроде САР слово касательно квалифицируется как наречие, что само по себе, с точки зрения современного узкого понимания наречия как части речи, неверно, но указывает на какую-то его генетическую связь с глаголом. В более новых словарях это слово трактуется по своей синтаксической функции как предлог, например: «КАСÁТЕЛЬНО, предлог с род. п. (канц. устар.). Относительно кого-чего-н. Касательно нашего дела я от него не слыхал еще ни слова» [Ушаков 1, 1329]. Тот или иной путь дальнейшего морфолого-синтаксического развития слова не снимает вопроса о первичном морфологическом способе его словообразования.

В результате предварительного рассмотрения слов на -тельный, -тельно можно сформулировать ряд положений, от которых надо отталкиваться в дальнейших рассуждениях.

1) Отсутствие слова *следовательный в значении, соотносимом со словом на -тельно,  ‘приводящий к следствию’ позволяет предположить, что слова на -тельно были первичными, а на -тельный — вторичными.

2) Употребление слова касательный в значении ‘касающийся’ позволяет квалифицировать его как некое «подобнопричастие», то есть уподобленное причастию прилагательное.

3) Хорошо известный из истории языка факт того, что полные (местоименные, членные) прилагательные образовались из кратких (именных, нечленных), также позволяет предположить, что слова на -тельно были первичными, а на -тельный — вторичными.

4) Грамматическая квалификация в старых словарях слов на -тельно как наречий позволяет предположить их генетическую связь с глаголами.

Своеобразие прилагательных с суфф. -тельн- проницательно подметил В. М. Марков в статье, посвященной истории суфф. -тель. Он писал: «Весьма ограниченная возможность образования прилагательных с суффиксом -ьн- при существительных со значением лица, заставляет предполагать первоначальную их связь с именами иного значения. В наличии этого значения убеждает нас и семантика прилагательных типа сомнительный, удивительный, желательный и подобных, связанных с представлением о действии и не допускающих ссылки на лицо. К этой же категории относятся и образования типа смертельный, для которых связь с лицом оказывается невозможной. Все это является свидетельством того, что прилагательные на -тельный (в своем большинстве) восходят к именам со значением действия» [Марков 2001, 99]. По-видимому, автор имеет в виду такой ход переразложения: добродетель > добродетел-ьн-ый > доброде-тельн-ый.

Вообще именами со значением действия являются, по определению, причастия и слова, по своему значению действия подобные причастиям, которые мы выше условно назвали «подобнопричастиями». Описание таких «подобнопричастий» на -тельно обнаруживается не в русской, а в церковнославянской грамматической традиции, а именно в «Грамматике» М. Смотрицкого, в которой они названы термином «причастодетие». Грамматические формы на -тельно, -тельный, согласно Смотрицкому, — это, как и причастия с деепричастиями, формы глагола, обозначающие необходимость будущего действия или способность к будущему действию: «Причастодѣ́тïе Гл҃ъ прича́стный нарица́етсѧ ну́жду дѣ́йства знамену́ющïй: Мно́гажды и прилага́телныхъ име́нъ си́лу притѧ́жущïй: естестве́ннѣ же во сре́днѧ ро́да имени́телномъ усѣче́номъ на о, конча́щемсѧ употреблѧ́емый» [Грамматики Зизания и Смотрицкого, 302]. Причастодетия образуются от основ инфинитива: «читати / читателно: творити / творително» [Грамматики Зизания и Смотрицкого, 370]. Причастодетия склонялись по всем трем родам наподобие причастий, однако любопытно, что в качестве начальной формы выбирается не *читателенъ или *читателный, а форма на -о, что сближает их с наречиями. Разбирая употребление причастодетий, М. Смотрицкий в правилах 1 и 2 указывает, что иногда они «самостоятелнѣ полагаютсѧ: яко творително: гл҃а́телно: носи́телно: упова́телно», иногда же такие слова «гл҃ъ е́сть прие́млютъ: я́ко чита́телно е́сть, писа́телно е́сть и проч.» Причастодетия часто управляют теми же падежами, что и глаголы, формой которых они являются «яко Ну́ждѣ нѣ́сть противостоѧ́телно: побори́телно ми́ е́сть по и́стиннѣ: и проч.».

Как видим, в этих двух правилах нет упоминания о склонении причастодетий, приводятся лишь безличные конструкции. И только в правиле 3-м говорится о согласовании причастодетий с определяемыми именами существительными: «Люби́теленъ ми́ е́сть Сы́нъ тво́й и И́стинное мудрова́нïе про разумѣ́нïе е́сть твори́телныхъ и не твори́телныхъ ве́щïй: и проч.» [Грамматики Зизания и Смотрицкого, 433]. Только в последнем правиле появляются формы, которые мы теперь считаем изменяемыми именами прилагательными. Сам же Мелетий Смотрицкий неизменяемое употребление форм на -тельно и изменяемое не разбивал на разные слова, а в качестве начальной приводил неизменяемые формы на -тельно.

В современном русском языке есть слова на -тельно, не имеющие склонения в форме прилагательного. Это слова следовательно, включительно. Некоторые из несклоняемых слов на -тельно семантически не сводятся к прилагательным на -тельный, ср. вводное слово действительно и прилагательное действительный, предлог касательно и прилагательное касательный. Естественно, что и исторически они образованы не от прилагательных: это неизменяемые причастодетия. Причастодетия, в свою очередь, дали производящие основы для прилагательных, и то не во всех случаях: ср. желательножелательный, но следовательно — *следовательный.

Эту гипотезу теперь следует проверить на историческом лексическом материале.

В «Материалах» Срезневского и в СлРЯ XI-XVII вв. имеется ряд словарных статей, заглавным словом в которых выступают прилагательные на -тельный. Анализ заключенного в этих статьях текстового материала показывает., что по крайней мере в части из них имеет место употребление причастодетий, которые и должны быть заголовочными словами. Убедительными примерами такого предпочтения заголовочных слов мы считаем следующие.

«ВОЛИТЕЛЬНЫЙπροαιρετικός, произвольный: — Не естьствьно. бо нъ волительно. Панд. Ант. XI в.» [Срезневский I, 289]. Толкование слова волительный как ‘произвольный’ не совсем верно, потому что греч. προαιρετικός — это отглагольное прилагательное от гл. προαιρέω ‘вынимать’ > ‘выбирать’, который чаще употреблялся в медиопассиве. Из этого следует, что προαιρετικός значит ‘способный выбирать’; судя по контексту, речь идет о противопоставлении чего-то естественного, совершающегося по необходимости, чему-то свободному, совершающемуся по свободной воле, что и было передано по-славянски причастодетием волительно.

«ТВОРИТЕЛЬНЫИ — творящiй: — Сего ради плачь соугоубъ яко же грѣхоу гоубительно и съмѣрению творительно. Iо. Лѣств. XII в. (В)» [Срезневский III, 934]. Толкование при помощи причастия, а также несогласованность подлежащего плачь и сказуемых губительно и творительно указывает на то, что это не причастия и не прилагательные, а особые, даже неизменяемые, по мнению древнего переводчика, отглагольные образования, названные Смотрицким причастодетиями.

«РАСТИТЕЛЬНЫИ, прил. Способствующий росту, умножению чего-л. <…> От третиягонадесять мартия мс҃ца въсходить Ͼ на столпѣ овеннѣмъ, еже есть животно, дванадесятимъ планитомъ прьвое, еже есть мокро и тепло, растително мокротѣ и крови. (Астрол.) П. отреч. II, 398. XVI в.» [СлРЯ XI-XVII вв. 22, 91]. И в этом случае толкование слова растително посредством причастия подтверждает его сходство с причастием, то есть подтверждает его статус причастодетия.

«СОГРѢВАТЕЛЬНЫЙ, прил. Способствующий согреванию. Сила естества его [хмеля] и то есть разводително и согрѣвателно и отворително. Травник Любч. 373. XVII в. ~ 1534 г.» [СлРЯ XI-XVII вв. 26, 80]. Употребленное в данном контексте слово согрѣвательно истолковано совершенно правильно как ‘способствующий согреванию’, однако это толкование принадлежит не прилагательному согревательный, а причастодетию согревательно; то же относится и к причастодетиям разводительно и отворительно.

«СЪПАСИТЕЛЬНЫИ — невредимый: — Да будетъ твое боголюбiе душевнѣ спасительно и тѣлеснѣ многолѣтно здраво. Посл. митр. Iон. въ Новг. 1448-1458 г. 1» [Срезневский III, 787]. Толкование слова спасительныи как ‘невредимый’ не совсем верно, так как в тексте выражено пожелание или моление, чтобы некто, перифрастически названный «твое боголюбие», был способен к спасению души, был достоин спасения.

«ПОБѢДИТЕЛЬНЫЙ, прил. 1. Победный, побеждающий, несущий победу. Победительно оружие крьста, дарованое намъ на нбс҃и. (Явл. креста) Усп. сб., 169. XII-XIII вв.» [СлРЯ XI-XVII вв. 15, 120]. Крест есть оружие, способное принести победу, что и выражено причастодетием в роли сказуемого.

«НАГРѢВАТЕЛЬНЫЙ, прил. 1. Способный нагреваться и нагревать. То сѣмя … естествомъ нагрѣвателно. Травник Любч. 161. XVII в. ~ 1534 г.» [СлРЯ XI-XVII вв. 10, 57]. Толкование принадлежит не прилагательному нагревательный, а причастодетию нагревательно, которое и употреблено в тексте; следовательно, в словаре должна была быть особая словарная статья «Нагрѣвательно».

Согласованные формы причастодетия первоначально полностью сохраняют лексико-семантические свойства неизменяемых форм на -тельно, например:

«ВОДИТЕЛЬНЫЙ — прилаг. отъ водитель: — Водительнъ оумъ (τὸν ἡγεμῶνα νοῦν). Панд. Ант. XI в.» [Срезневский I, 27]. Нельзя согласиться с тем, что водительный — это дериват слова водитель, потому что это перевод греч. ἡγεμῶνα — причастия гл. ἡγέομαι ‘идти впереди, указывать дорогу, руководить, владычествовать’. Перевод причастия словом водительнъ означает, что славянское слово было неким «подобнопричастием», то есть причастодетием, которое в СлРЯXI-XVII истолковано совершенно по Смотрицкому: ‘способный руководить, направлять’ [СлРЯ XI-XVII вв. 2, 251].

«ПРОЩАТЕЛЬНЫИ — легко прощающiй: — Отнюдь не памятозлобенъ и къ согрешающимъ прощателенъ (въ др. сп. прощатель). Ник. л. 6745 г.» [Срезневский II, 1610]. Толкование слова прощателенъ посредством причастия подтверждает его сходство с причастием, то есть подтверждает его статус причастодетия: некто способен к прощению грехов грешников, но то, что он их прощает легко, остается на совести автора словаря.

«ВЪНИМАТЕЛЬНЫЙ: — подобаѥть всегда бъдѣливомъ быти и вънимательномъ и оуготованомъ вьсѣмъ. Жит. Ѳед. Ст. 61. — Мѣсто вънимательно. Жит. Ѳед. Ст. 43» [Срезневский I, 389]. Весь ряд бъдѣливъ, вънимательнъ, уготованъ выражает идею необходимости и способности к соответствующим действиям; мѣсто вънимательно — место, с которого можно удобно внимать, то есть слушать, следить за происходящим. Значит, слово вънимательно следует трактовать как причастодетие.

«ОБЛАДАТЕЛЬНЫИ (объ+в…) — властный, требующiй повиновенiя: — Различну достоитъ быти учителю и пастырю: … и приступну, и обладателну, и … смѣренну, и непорабощенну. Посл. митр. Iон. въ Новг. 1448-1458 г.» [Срезневский II, 514]. Речь идет о способности быть властным, требовательным, что и выражено причастодетием обладательнъ.

«УЧИТЕЛЬНЫИ — <…> знающiй, способный къ учительству: — подобаѥть ѥп҃поу бес порока быти, трѣзвьникоу, цѣломѫдрьноу … оучительну (διδακτικόν). Панд. Ант. XI в. л. 274)» [Срезневский III, 1339-1340]. Греч. διδακτικός — отглагольное прилагательное от гл. διδάσκω ‘учить, наставлять’ — означает того, кто способен это делать, что и передано по-славянски причастодетием учителельнъ.

Согласуемые именные формы могли расширяться местоимениями:

«ГУБИТЕЛЬНЫИ: — Лихая ѣдь ѥсть гоубительна. Сб. 1076 г. Влъкъ гоубительнъи (λυμεών). Панд. Ант. XI в. л. 68» [Срезневский I, 607]. Отглагольное имя λυμεών = λυμαντήριος — от медиопассивного глагола λυμαίνομαι ‘портиться, портить’ — означает природную, органическую способность к действию, что и передано по-славянски причастодетием губительно: и плохая пища, и волк способны погубить, обладают этой способностью по природе.

Довольно быстро развиваются неотличимые по своему оформлению от прилагательных членные причастодетия:

«ЖАДАТЕЛЬНЫИ (ЖЕДАТЕЛЬНЫЙ), прил. Испытывающий сильное желание, жаждущий чего-л. (1558): Желаниемъ бо желаемъ преподобный гласъ твой слышати; яко жадательный елень напитатися. Львов. лет. II, 605» [СлРЯ XI-XVII вв. 5, 69]. Толкование при помощи причастий доказывает, что и жадательный не что иное как «подобнопричастие», то есть причастодетие.

«МУЧИТЕЛЬНЫИ — <…> В знач. сущ. Мучительная, мн. Орудия пыток, казни. И шли они до уреченнаго мѣста на посѣчение, гдѣ плаха лежитъ, и мучительная вся готова и палачь готовитца на посѣчение ихъ. Пустоз. сб. 17. XVII в.» [СлРЯ XI-XVII вв. 9, 320]. Производное от причастодетия сущ. ср. мн. ч. мучительная возможно истолковать точнее — как и причастодетие: ‘все то, что способно быть орудием пыток и казни’.

«Огорчи́тельно. нар. Досадно, оскорбительно. Мнѣ ужé огорчительно слушать обидныя слова» [САР 2, 249]. Предикативное употребление слова огорчительно в приведенной иллюстрации показывает, что перед нами не наречие, adverbum, а особая форма глагола, обозначающая способность производить действие, названное производящей основой, то есть причастодетие. Существующее в грамматике понятие предикативного наречия является внутренне противоречивым, оно возникло от стремления подвести непонятное явление под существующую грамматическую номенклатуру.

Из этих наблюдений можно сделать вывод, что причастодетия — это отглагольные производные, которые подобны причастиям в том, что они обозначают качество, свойство, причастное тому действию, которое выражается глаголом, но, в отличие от собственно причастий, не имеет категории времени; что касается категории залога, то в этом отношении причастодетия ближе всего к греческому медиопассивному залогу, вследствие чего они часто употребляются в безличных конструкциях. Вопрос о том, можно ли считать причастодетия грамматической формой глагола, не так прост, как кажется.

Против включения причастодетий в словоизменительную систему глагола писал еще А. В. Барсов:

«1. Въ славенскихъ грамматикахъ къ измѣненіямъ глагола причисляются также названныя такъ причастодѣтія, какъ излишния сами по себѣ, такъ и не удобь понятыя по изъясненію или опредѣленію ихъ: когда ихъ описывают глаголами причастными і нужду (то есть надобность или необходимость) будущаго дѣйства знаменующими, какъ: писательно, читательно, сирѣчь надлежать писати или читати.

2. Но въ самомъ дѣлѣ оные не иное что какъ усѣченный средній родъ прилагательныхъ именъ отглагольныхъ то есть производимыхъ отъ глаголовъ и кончащихся на тельный, какъ: чаятельный ая, ое; чаятеленъ, на, но, изъ которыхъ правда толкуются нѣкоторыя чрезъ должно или можно, какъ: чаятельный и чаятельно, то есть котораго или чего чаять должно или можно: однако жъ небыло нужды вводить ихъ въ число измѣненій глагола: иначе же и другія разныя окончанія прилагательныхъ отглагольныхъ, изъ коихъ каждое имѣетъ свое толкованіе, должно бы внести всѣ въ спряженiе.

3. Приняты жъ оныя на вышеупомянутомъ основаніи принужденно и единственно по подражанію нѣкоторымъ греческимъ отглагольнымъ же прилагательнымъ и латинскому называемому такъ gerundium in sum» [Барсов 1981, 644].

Соглашаясь с доводами маститого грамматиста, что причастодетия не являются грамматическими формами глагола, мы склонны считать их особой группой отглагольных производных, объединяемых специфическим значением ‘способный к действию, выраженному производящим глаголом’. Для наглядности можно привести такие слова, как согласный ‘выражающий, дающий согласие’ и согласительный ‘способный привести к согласию’: ясно, что причастодетие — единственная словоформа, показывающая потенциальную способность, тогда как обычные отглагольные прилагательные такого признака в своем значении не имеют.

Эта древняя модель сформировалась, видимо, в славянском литературном языке под влиянием греческого языка при переводах с последнего, но это требует дополнительных разысканий. В синтаксическом плане причастодетие чаще всего выполняло функции предикатива или обстоятельства образа действия, что и дало основание квалифицировать его в грамматиках и словарях как наречие. В некоторых, но немногих, случаях причастодетие играло роль предлога (касательно), вводного слова (следовательно), выделительной частицы (исключительно).

Первоначально словообразовательная цепочка выглядела так: глагол → причастодетие → прилагательное, например:

вънимать → вънимательно (неизменяемое причастодетие) вънимательнъ (изменяемое причастодетие) вънимательный (членное изменяемое причастодетие) → вънимательный (прилагательное).

После того как сформировалась устойчивая вторичная связь между глаголами и прилагательными, последние стали образовываться непосредственно от глаголов, но уже с новым значением: не ‘способный к действию’, а ‘предназначенный для действия’ (плавательный бассейн, плевательная трубка). Дальнейший процесс отхода производных прилагательных на -тельный от производящих глаголов и утрата такими прилагательными процессуального значения в течение XIX в. подробно рассмотрены в книге «Очерки по исторической грамматике русского литературного языка XIX века. Существительное и прилагательное» [М., 1964. С. 401-413]. Первостепенное значение при этом имеет взаимодействие с родственными причастиями вроде определительный : определенный, — характерная черта, унаследованная от причастодетия.

В современном русском языке насчитывается свыше 500 прилагательных с суффиксом -тельный. Нами было проанализировано 427 первообразных прилагательных на -тельный: из них 228 прилагательных имеют соотносительные с ними формы на -тельно (25 представляют собой гапаксы), 199 прилагательных — не имеют. Это значит, что большинство из этих 199 прилагательных было образовано непосредственно от глаголов, хотя некоторые из них, возможно, были образованы от утраченных современным русским языком причастодетий, что требует дополнительных разысканий; имеются в виду такие прилагательные, как живительный, зиждительный, ласкательный, мерцательный, ободрительный, оборонительный, обременительный, осязательный.

Сложнее стоит вопрос об образовании прилагательных из числа 230. Часть из них несомненно образована непосредственно от глаголов, а формы на -тельно — это их застывшие формы кратких прилагательных ср. р. ед. ч., функционирующие как наречия. Также несомненно и то, что часть из них образована от древних причастодетий, например, от тех, о которых говорилось выше (внимательный, губительный, мучительный, победительный, растительный, согревательный, спасительный, творительный, учительный). Это надо проверять в каждом отдельном лексическом случае.

Практическими выводами для составителей «Историко-словообразовательного словаря русского языка» должны стать следующие.

1. Словообразовательная цепочка «глагол → причастодетие → прилагательное» является исторически реальной, так как в памятниках письменности достоверно зафиксировано употребление причастодетия.

2. Словообразовательная цепочка «глагол → *причастодетие → прилагательное» является исторически возможной, если в памятниках письменности не зафиксировано употребление причастодетия, но прилагательное имеет значение ‘способный к действию’.

3. Словообразовательная цепочка «глагол → прилагательное» является исторически реальной, если в памятниках письменности достоверно не зафиксировано употребление причастодетия, а прилагательное имеет значение ‘предназначенный для действия’. Такие прилагательные чаще всего бывают относительными и потому не имеют форм сравнительной и превосходной степени и не могут сочетаться со словами-интенсивами более, менее.

42.7. Перенос ударения

Новое слово может образоваться при помощи переноса ударения с одного слога на другой как способа различения двух словоформ. Это способ словообразования обычно не принимается во внимание в описательных грамматиках русского языка, однако в истории он играет весьма существенную роль, в чем мы не раз будем убеждаться в следующих разделах, а пока я ограничусь одним примером: перебѣгáть (отвлеченно-длительный способ действия) > перебѣ́гать (распределительный способ действия).

42.8. Сложение основ с суффиксацией

Комбинированным способом словообразования является сложение основ с суффиксацией: железнодорожный, кривоколенный.

42.9. Универбация с суффиксацией

 В разговорной речи, особенно в сленге, широко распространен способ словообразования, в описательных грамматиках обозначаемый термином универбация (от лат. unum verbum — ‘одно слово’) с суффиксацией. Этот термин применяется в тех случаях, когда новое слово по смыслу мотивировано словосочетанием, а с формальной стороны в качестве производящей основы выступает только одно слово, например: передовая статья > передовица; железная дорога > железка, зарубежная литература > зарубежка. При этом способе словообразования производящая основа используется не полностью, а частично: в производном сохраняется лишь ее смысловое ядро, достаточное для понимания смысла, так как такие слова создаются в ограниченных социальных группах и понятны прежде всего их членам: слово передовица возникло в профессиональном жаргоне газетчиков, зарубежка — в среде студентов-филологов, Пражка — среди москвичей, живущих или работающих недалеко от метро «Пражская».

По-видимому, издревле такие образования возникли в народной разговорной речи для краткого обозначения топонимов, которые впоследствии стали официальными; так, на карте Москвы мы находим такие топонимы, как Солянка, Знаменка, Остоженка, Воздвиженка, Ильинка, Бутырка, Якиманка, Петровка, Ходынка, Лубянка, Сретенка, Ленивка, Ордынка, Покровка, Варварка, Рождественка, Масловка и др. 

Образованию таких «однословов» способствуют все возрастающий темп жизни, потребность в коротких обозначениях понятий и явлений; буквально на наших глазах возникли такие универбы, как платка ‘платное шоссе Москва — Санкт-Петербург’, Поклонка ‘Поклонная гора’, операционка ‘операционная система’, электронка ‘электронная почта’, уголовка ‘уголовное преступление’, началка ‘начальная школа’, социалка ‘социальное обеспечение’, счетка ‘счетная палата’, двусторонка ‘двустороннее шоссе’, личка ‘личное сообщение для конкретного пользователя в Сети’, Болотка ‘Болотная площадь в Москве’. 

Средством словообразования чаще всего выступает предметный суффикс -к2-, изредка — другие суффиксы, например, -иц(а). 

42.10. Калькирование

В описательных грамматиках в качестве способа словообразования обычно не указывается такой способ, как калькирование. Однако в истории русского языка этот способ образования слов играл существенную роль, особенно в книжных стилях речи.

Механизм калькирования заключается в том, что слово образовано по хорошо известной русской модели, но само его историческое появление инициировано иностранным словом, иначе говоря имела место словообразовательная и семантическая межъязыковая индукция.

Кальки обычно делят на семантические и словообразовательные.

Семантические кальки являются следствием необычной для испытывающего влияние языка сочетаемости. Так, если глагол просветить просвещать, который имел исконные значения ‘засветить’, ‘зажечь’, приобрел новое значение ‘сообщить знания’, то это произошло потому, что он стал употребляться не только с наименованиями источников лучистой энергии (свеча, лучина и т. п.), но и с такими существительными, как лицо, очи, сердце, душа. Эта сочетаемость заимствована у греческого глагола φωτίζω ‘освещать, озарять’, ‘просвещать’, который, как и русский просвещать, образован от корня φώς со значением ‘свет’PF. Значение ‘мера, мерило, образец, норма, устав’ у слова пра́вило (ср. др.-рус. прави́ло ‘руль, кормило’, ‘брусок’) является семантической калькой греч. κανών ‘прут, брусок’, ‘прави́ло, отвес’, ‘правило, норма’, ‘мера, образец, мерило’. К семантическим калькам, когда происходит семантическое приспособление русских слов для выражения значения соответствующих французских слов, относятся влияние (influence), упиться (senivrer ‘насладиться чем-либо’), черта (trait в выражениях черта характера, черты лица), тонкий (fin в выражениях тонкий вкус, тонкий намек, тонкий ум), трогательный (touchant). Таким образом, под влиянием иных языков развивается переносное употребление русских слов. 

Словообразовательные кальки воспроизводят полностью или частично словообразовательную структуру иноязычного слова, иначе говоря, появляются в результате поморфемного его перевода. К словообразовательным калькам французских слов относятся расположение (disposition), сосредоточить (concentrer), наклонность (inclination) и др. 

Среди кáлек особого внимания заслуживают кальки типа светоносный и чудотворный. Первая является калькой греч. φωσφώρος ‘светоносный, лучезарный, сияющий’. Вторая — калькой греч. τερατουργός ‘чудотворный’. Вторая часть русских слов-калек -носный и -творный отделяется от первой и становится средством образования новых слов уже на русской почве без всякого влияния греческого или иного языка, например, молниеносный, броненосный, яйценосный, тошнотворный, снотворный, смехотворный и др. Вопрос о том, являются ли подобные слова кальками или собственно русскими образованиями, нужно решать в каждом случае отдельно. Так, боговидный и богообразрный являются кальками греч. θεοειδής ‘богоподобный’, а зверовидный и зверообразный — русскими образованиями.

42.11. Суффлексация

К суффиксальному способу словообразования тесно примыкает такой, для обозначения которого целесообразно создать новый термин, — суффлексальный. Выше (§28) говорилось о том, что граница между формообразованием и словообразованием не является абсолютной; среди изменяемых слов нет таких, которые были бы грамматически не оформлены, поэтому само образование грамматической формы является одновременно и средством словообразования. Так, от корня *g-, выражающего идею быстрого движения при помощи ног, в праслав. языке образовалось и сущ. *g-o-s > бѣгъ > бег, и глаг. в личных формах, например, *g-o-m > *bēg(= ст.-сл. бѣгѫ) > бѣгу > бегу, и инфинитив *g-ti > бѣчи > бечь. 

Нельзя забывать, что словоизменение исторически в целом складывается после и на фоне словообразования. После того как древние основообразующие элементы имен существительных утратили свое исконное значение, в языке возникли «различные парадигматические и деривационные модели, которые и служили образцами для именных новообразований» [Бернштейн 1974, 140]. Это значит, что бывшие суффиксы *ā, *ŏ, *ĭ и др., превратившись в окончания, не утратили своей роли словообразовательного средства. Еще Ф. И. Буслаев отметил, что «иногда суффикс совпадает с флексиею; напр., в словах лом-ъ, вод-а звуки ъ и а — суффиксы имен существительных, один муж. р., другой жен. р., — и вместе — флексии имен. пад. ед. ч.» [Буслаев 2006, 92]. Развивая эту мысль, Н. М. Шанский также писал: «Однако в некоторых словообразовательных типах имен окончание выступает не как формообразующий элемент, а как синкретическая, словоформообразующая морфема, являясь, собственно, не только окончанием, но и суффиксом, участвующим в образовании слова» [Шанский 2010, 109]. К такому типу Н. М. Шанский относит слова «крановщица, колхозница, кума, супруга, раба, инфанта, кузина и т. п., в которых окончания не только выражают синтаксические свойства слова, но и указывают на пол обозначенного словом действующего лица (ср. крановщик, колхозник, кум, супруг, раб, инфант, кузен и др.)» [Шанский 2010, 110]; -а в кум-а и проч. не просто суффикс и не просто окончание, а сложная единица, выражающая как грамматические значения рода, числа и падежа, так и словообразовательное значение ‘лицо женского пола’. Исторический -а — это праслав. суффикс именной основы *ā; считается, что после переразложения основ *ā превратился в окончание, но это такое окончание, которое по-прежнему играет словообразующую роль, и не случайно Н. М. Шанский назвал его словоформообразующей морфемой, а не формословообразующей. Эта словоформообразующая морфема имеет место не только в таких ясных случаях, как кум — кума, раб — раба, но и в таких, как кладовщик — кладовщица, отличник — отличница, портной — портниха: в словах клавдов-щиц-а, отличн-иц-а, портн-иха, словообразовательным формантом со значением ‘лицо женского пола’ будет не -щиц- или -иц-, а именно и -иха. (Чередование к // ц в таких новообразованиях, как крановщица, возникло не по причине 3-ей палатализации, а по аналогии с такими древними образованиями, как пророчица, вѣщица и проч.). 

Исторически такие морфемы восходят к тематическому гласному основы, преобразованному, как правило, за счет праславянского окончания. В Тв. падеже ед. числа этого не происходило, так что и в современном русском языке мы вправе усматривать словообразовательный, по происхождению, элемент -о- и формообразовательный, по происхождению, элемент -м: сброс-о-м

Границы феномена, обозначаемого терминами суффлекс, суффлексация, будут уточняться в процессе работы над Словарем, пока же можно выделить такие разновидности суффлекса: 

а) кум-ъ > кум-á, Александр > Александр-а

б) отличник > отличниц-а

в) портн-ой > портн-их-а; суффикс -их- имеет значение лица, ср. жених;  -а — суффлекс со значением женского пола;  значит, способ образования — суффиксально-суффлексальный.

В данном Словаре, как уже сказано, предлагается такие словоформообразующие морфемы называть суффлексами, а способ образования — суффлексальным; термин суффлекс образован путем сокращения составного слова «суффикс-флексия» и удобен тем, что он, помимо краткости, сохраняет родство с суффиксом и показывает его способность в современном русском языке оформлять еще и внешнюю флексию.

Не все случаи суффлексального словообразования обнаруживаются при первичном составлении словарных статей. Многие суффлексы выявляются после известного исследования, поэтому с течением времени в тексты статей могут вноситься изменения.

42.12. Обратное словообразование

Традиционно обратное словообразование считается нерегулярным способом образования слов, так как лишь немногие слова исторически были образованы таким путем. Классическим примером обратного словообразования (редеривации) является образование слова зонт. В XIX в. из голландского языка в русский язык вошло слово zondek — буквально ‘навес от солнца’; в русской орфографии — зонтик, которое по аналогии со словами ключик, мячик, домик было переосмыслено как уменьшительное с суффиксом -ик, якобы образованное от несуществующего сущ. *зонт, которое вот таким образом и вошло в русский язык. «Специфика обратного словообразования — в сравнении, например, с аффиксацией — заключается в том, что с помощью этого способа словопроизводства заполняется не четвертая (ср. стратосфера: стратонавт = космос: космонавт), а третья клетка словообразовательного квадрата (ср. дом: домик—зонт: зонтик), то есть происходит не деривация последнего члена квадрата на базе заданного предпоследнего по модели со вторым и первым, а выделение неизвестного предпоследнего члена из последнего по аналогии с первым и вторым, причем структура последнего члена “народноэтимологически” приравнивается к структуре второго. Чаще всего при обратном словообразовании происходит идентификация конечного звукового отрезка производящего слова с суффиксом понимаемого как аналогичное по структуре слова, выступающего в качестве второго члена словообразовательного квадрата» [Шанский 2010, 291]. Таким же образом возникли слова заведомый от заведомо, дояр от доярка, трудоустроить от трудоустройство и некоторые другие.

В теоретическом словообразовании существует проблема того, как интерпретировать словообразовательные отношения между словами нагарать и нагар, отжимать и отжим, припевать и припев, отзывать и отзыв и т. п.

Некоторые ученые полагают, что во всех подобных случаях имеет место особый способ словообразования имен от глаголов, который они называют безаффиксным. Так, Н. М. Шанский дает такое определение этого способа: «Безаффиксный способ словообразования можно определить как такой способ производства слов, при котором образующая основа без добавления каких-либо аффиксов становится основой имени существительного» [Шанский 2010, 284]. С частью этого определения можно согласиться, а именно с тем, что именно глагол мотивирует образование имени, а не наоборот; однако в этом определении нет ответа на вопрос, как именно основа глагола становится основой существительного: отсутствие аффикса — это следствие, само по себе отсутствие аффикса не может быть действующей причиной образования имени, да и сам термин «безаффиксный способ» является оксюмороном. 

Другое решение предложили специалисты по синхронному словообразованию: с их точки зрения, имена-девербативы типа прогул образованы при помощи так называемого нулевого суффикса: «Нулевая суффиксация является разновидностью суффиксального способа словообразования. Она распространена в сфере образования имен существительных — девербативов (отглагольных отвлеченных имен), деадъективов (отвлеченных существительных, мотивированных прилагательными) и оценочных существительных со значением лица: пробегø̂ø, заменø̂а, прогулø̂, зеленьø̂, новьø̂, подлизø̂а, задирø̂а. Наиболее продуктивны девербативы, состав которых активно пополняется в современной речи, см., например, зафиксированные словарями новообразования: набрызг, просверк, защёлк, взбрык, загад. Кроме того, нулевая суффиксация характерна для ряда прилагательных: золото → золотø̂ой, плевать → плевø̂ый. Однако такие примеры немногочисленны» [Николина и др. 2005, 98]. Авторы этого учебного пособия следуют традиции, заложенной Е. А. Земской [Земская 1973, 176] и реализованной в академической «Русской грамматике» 1980 г.

По обоснованному мнению авторов статьи [Добродомов, Камчатнов 2014], «нулевой суффикс» — это мнимая единица словообразования, фантом, возникший на почве некорректного перенесения понятий и терминов, возникших при исследовании и описании парадигм склонения, на словообразование. В случае «нулевой суффиксации» в одном ряду оказываются исторически разные образования. Еще Н. М. Шанский проницательно заметил: «Поскольку безаффиксный способ образования сформировался на базе суффиксального производства существительных посредством тематических суффиксов *ĭ, *ŏ, *ŭ, *а (> ь, ъ), а в общеславянском языке лишь после процессов отпадения конечных согласных и монофтонгизации дифтонгов (что вызывало переразложение основы и превращение прежних суффиксов в окончания), от подлинных безаффиксных существительных необходимо отличать древние суффиксальные имена, ставшие осознаваться как безаффиксные (ср. воз, высь, сушь, ложь, новь, бой, мор, дом, ток ‘течение’ и др.). Особенно важную роль здесь играет учет хронологических факторов и данных других индоевропейских языков» [Шанский 2010, 286].

Существенное различие между нулевым окончанием и «нулевым суффиксом» заключается в том, что нулевое окончание — это исторически закономерная трансформация реально звучавшего суффикса, превратившегося в окончание, некогда столь же реально звучавшее, но утратившее звуковое выражение в силу известного фонетического процесса падения редуцированных; образно говоря, нулевое окончание — это немое эхо исторически реального звука. В этой связи уместно вспомнить слова А. А. Потебни: «… если, при сохраненiи грамматической категорiи, звукъ, бывшiй ея поддержкою, теряется, то это значитъ не то, что въ языкѣ ослабѣло творчество, а то, что мысль не нуждается болѣе въ этой внѣшней опорѣ, что она довольно сильна и без нея, что она пользуется для распознаванiя формы другимъ, болѣе тонкимъ средствомъ, именно знанiемъ мѣста, которое занимаетъ слово въ цѣломъ, будетъ ли это цѣлою рѣчью или схемою формъ» [Потебня 2010, 58]. «Схемою форм» Потебня называл то, что сейчас принято называть парадигмой склонения или спряжения. 

В отличие от нулевого окончания, возникшего по фонетическим причинам на месте некогда произносившегося редуцированного, «нулевой суффикс» — это умозрительный конструкт, якобы тождественный по значению суффиксам отвлеченного действия или состояния (-иj-, -ниj-, -ениj-, -к-): «Если некоторое значение (грамматическое или словообразовательное) обычно выражается в системе языка аффиксом (флексией, суффиксом) или входит в ряд противопоставленных друг другу грамматических значений, выражаемых аффиксами, то при отсутствии такого аффикса и каких-либо иных формальных средств отмечается значимое отсутствие аффикса, т. е. данное значение выражено нулевым аффиксальным морфом» [АГ-80. §187]. Если парадигма склонения действительно представляет собой систему, в которой каждый элемент определяется отношениями с другими, то никаких словообразовательных парадигм в русском языке нет [см.: Добродомов, Камчатнов 2014, 17-18], следовательно, нет и «нулевых суффиксов».

Наше решение словообразования указанных имен существительных заключается в следующем.

Все внешне похожие имена следует разделить на две группы. В первую группу войдут древние, еще праславянской эпохи, имена, образованные суффиксальным способом при помощи древних именных суффиксов *ĭ, *ŏ, *ŭ, *ā, в настоящее время превратившиеся в суффлексы. В этих случаях имеет место «прямое» образование с усложнением структуры и семантики слова: ход → входъ → входить.

Во вторую группу войдут имена — новообразования, семантически мотивированные глаголами и исторически возникшие после глаголов. Что касается способа, каким произведены этим имена, то наиболее удачным термином, выражающим именно идею способа, представляется термин «обратное словообразование». В языке издавна существует модель отношений «имя — глагол». При «прямом» словопорождении эта модель действует в направлении «имя → глагол», например, ходъ → входъ → входить. При «прямом» словопорождении, но уже в направлении «глагол → имя» действует более поздняя модель, например, входить → вхождение. Однако в первом случае направление «глагол → имя» может стать и обратным. Обратное словообразование — это воспроизведение какого-либо уже сложившегося в языке отношения при условии, что мотивирующим выступает производное слово, а формально более простое по своей структуре слово производится так, как будто бы оно существовало в языке раньше мотивирующего.

Побудительным мотивом образования имен типа выгул, отжим, нагар и проч. является коммуникативная потребность. Язык — это средство общения, а в общении бывает необходимым сделать предметом, темой беседы, то есть речи, разного рода отвлеченности, которые в составе целостного высказывания должны занять позиции подлежащего или дополнения. Эта причина и вызывает к жизни такие образования («синтаксические дериваты»), как крас-от-а, бел-изн-а, писа-ниj-е. Таким образом, действующая причина порождения имен типа выгул, отжим, нагар — это необходимость того, чтобы смысл, выражаемый глаголами выгулять, отжимать, нагарать, мог занять синтаксическую позицию подлежащего или дополнения.

В подтверждение мыслей об обратном словообразовании можно привести следующее рассуждение А. А. Потебни. На вопрос о том, откуда нам известно, что санскритские слова гир ‘речь’, двиш ‘враг’ являются грамматически сложными, то есть являются именами в определенной грамматической форме, Потебня отвечает, что их грамматическая определенность является «отраженiемъ болѣе наглядной сложности другихъ словъ. Потому двиш понималось как имя, что рядомъ съ нимъ было сложное двêш-ми (или другая болѣе древняя форма этого рода), имѣвшее функцiю глагола» [Потебня 2010, 10]. То есть припев потому имя, что есть глагол припевать. В этом «закон и пророки» обратного словообразования.

Важной особенностью обратного образования имен от глаголов является то, что производящий глагол сам является производным; иначе говоря, производящим глаголом обязательно является производный производящий. Этот факт был уже отмечен Н. М. Шанским, который, правда, считал, что имена от них произведены безаффиксным способом: «Большинство слов, образованных безаффиксным способом словообразования, имеют в своем составе префиксы. Однако эти приставки имелись уже в образующей основе глагола или прилагательного. Слова проход, подвоз, вывих, возврат, нечисть и т. п. образовались не при помощи приставок про-, под-, воз-, не- от слов ход, воз, вих, врат, чисть, а являются безаффиксными образованиями от слов проходить, подвозить, вывихнуть, возвратить, нечистый, содержащих в своей основе приставки. Те затруднения, которые могут возникать при определении способа образования подобного рода слов (осмотр, разбег и т. п.) — безаффиксные или это образования от слов с приставками (от осмотреть, разбегаться и т. п.), или это префиксальные образования (от слов смотр, бег и др.), то есть слова, образованные при помощи приставки, почти всегда вполне разрешимы при учете соотнесенности производной и производящей основ и сферы действия и продуктивности префиксального и безаффиксного способов словообразования. <…> В известной степени действенным безаффиксный способ словообразования в современном русском языке выступает лишь в производстве существительных мужского рода от префиксальных глаголов, не являющихся явно отыменными (ср. разбег от разбежаться, присед от приседать, обжиг от обжигать, взрыв от взрывать, прогул от прогулять, обогрев от обогревать, настриг от настригать, отлов от отловить, заплыв от заплывать, накал от накаливать, отстрел от отстреливать, прицеп от прицепить и т. д.).

От бесприставочных глаголов существительные этим способом сейчас не образуются. А от глаголов явно отыменного происхождения они не образовывались и раньше» [Шанский 2010, 285-286]. 

К этим верным наблюдениям нужно сделать два уточнения. а) Все указанные имена образованы не безаффиксным способом, а путем обратного словообразования. Однако в каждом отдельном случае, предупреждает Шанский, важно сообразоваться с историей, то есть прежде всего различать прямое и обратное словообразование, вход → входить, с одной стороны, и припев ← припевать, с другой. б) В связи с отъименным характером глаголов 2-го спряжения пример с глаголом прицепить как раз характерен для отъименных глаголов: прицеп > прицепить, как пылесос > пылесосить. Следовательно, его надо исключить из «безаффиксного», по Шанскому, либо обратному, по излагаемой здесь концепции, словообразованию. Это обычное прямое образование по модели «имя → глагол».

Более поздние модели прямого словообразования по модели «глагол → имя» вроде входить → вхождение сформировали ложное представление о единственно возможном направлении словообразования, несмотря даже на некоторую продолжающуюся продуктивность модели «имя → глагол» (пылесос → пылесосить, пиар пиарить, бездельник → бездельничать). Она, как видим, представлена более широко старыми связями, которые не исчезли бесследно, а послужили образцом для обратного словообразования многочисленных образований типа наплыв, срыв, заскок.

Следует также сказать, что модель обратного словообразования действует не только в отношении «имя ← глагол», но и в отношении «имя ← прилагательное», например, нечисть < нечистый, и в отношении «имя ← имя», например: лепеха > лепешка, но картоха < картошка.

Разновидностью обратного словообразования является способ, который можно назвать обратным словообразованием с суффиксацией; имеются в виду такие слова, как подстилка < подстилать, стирка < стирать, заминка < заминать, ужимка < ужиматься, придирка < придираться и проч.

От «обратного» словообразования следует отличать такой способ, как альтернация, о нем см. §42.15.

42.13. Инфиксальный способ словообразования

В словообразовании русского языка остается нерешенным вопрос словопроизводства словоформ типа улавливать. Он формулируется так: от какого глагола, каким способом и при помощи какого словообразовательного средства был образован этот глагол и сотни ему подобных на -ивать? При этом сразу следует отказаться от решения, предлагаемого в словообразовательном словаре современного русского языка, а именно: от глагола уловить независимо друг от друга образованы глаголы уловл-я́-ть и улáвл-ива-ть [ССРЯ 1, 555]. Это решение неприемлемо по той причине, что только образование уловить > уловлять удовлетворяет требованиям исторической фонетики русского языка, тогда как образование уловить > улавливать необъяснимо исторически, так как, в частности, встречает непреодолимые морфонологические трудности: в этом случае нет условий для появления чередования в // вл. Производным глаголом непосредственно от уловить должен был бы стать *улавивать. Такие условия возникают, если принять во внимание еще один член словообразовательной цепи: уловить > улавлять > улавливать. Однако тут возникает новый вопрос: как объяснить «исчезновение» суффикса -а- (орфографически — -я-); почему есть глагол улáвл-ива-ть вместо, казалось бы, закономерного *уловл-я́-ива-ть? Кроме того, с синхронных позиций остаются никак не объясненными ни изменение качества гласного корня (о // а), ни перенос ударения с суффикса на корень. Следует при этом напомнить, что мы категорически не приемлем такого понятия, как усечение основы — этой «палочки-выручалочки» специалистов по синхронному словообразованию, ибо в истории языка усечения основ никогда не было.

Важнейшим событием истории русского глагола является возникновение категории глагольного вида, которая привела к коренной перестройке временной системы. Основоположником современного учения о видах глагола можно считать А. А. Потебню. Рассматривая труды своих предшественников — С. Н. Шафранова, А. В. Болдырева, К. С. Аксакова, Н. П. Некрасова, А. Ф. Гильфердинга и, в особенности, Г. П. Павского, — Потебня увидел в них один общий недостаток, а именно: смешение понятий совершенности — несовершенности и степеней длительности действия: «Мы утверждаем, что совершенность и несовершенность, с одной стороны, и степени длительности — с другой, не составляют одного ряда (continuum), но относятся друг к другу как два различные порядка наслоений в языке» [Потебня 1977, 35]. Именно на этом размежевании «двух различных порядков наслоений» и покоится современная теория видов, отличная от теории качественно-количественных характеристик способов глагольного действия. Это значит, что одну и ту же совокупность образованных от одной основы глаголов можно описать и в терминах категории вида, и в терминах способа глагольного действия.

Так, упомянутая группа глаголов ловить — уловить — уловлять — улавливать на языке категории вида представляет собой цепочку НСВ → СВ → НСВ → НСВ. Наиболее проблематичной в этой цепочке словопроизводства является образование глагола НСВ улавливать от глагола НСВ уловлять

Та же группа в терминах способов глагольного действия выглядит иначе (воспользуемся в данном случае терминами Потебни): собирательно-длительное действие (ловить) → результативное действие (уловить) → отвлеченно-длительное действие (уловлять) → отвлеченно-длительное (улавливать). В этой цепочке также наиболее проблематичным оказывается производство одного отвлеченно-длительного глагола от другого отвлеченно-длительного. 

Из слов Потебни о «двух различных порядках наслоений» вытекает такой вопрос: что на что наслаивается? Иначе говоря, что было исторически первичным, а что вторичным: видовые корреляции наслаиваются на корреляции по способу действия или наоборот? В. В. Виноградов, анализируя взгляды Потебни, указывает, что «образование разных степеней длительности предшествовало возникновению категорий совершенности и несовершенности» [Виноградов 1986, 401]. Стало быть, категория вида возникла на основе более ранней качественно-количественной характеристики способа действия. Потебня приводит такой пример: «Действие, обозначенное глаголом нести, несу, есть то, которое выделяется мыслью непосредственно из чувственного воззрения, между тем как формы носить, нашивать, если устраним различие в их значении, имеют то общее, что обозначает действие, как продукт большого отвлечения. Чтобы употребить выражение ношу в обыкновенном его смысле, нужно обнять несколько моментальных действий, порознь добытых из чувственного воззрения, и представлять эти действия одним протяжением. Из этого уже видно, что язык, прибавляя к формам, как нести, такие, как носить, нашивать, между прочим, стремится к своеобразной отвлеченности мысли» [Потебня 1977, 51].

Вооружившись этими воззрениями, вернемся к нашему материалу, используя в качестве источников исторические словари русского языка и данные Национального корпуса русского языка [НКРЯ].

Глагол ловить, по данным СлРЯ XI-XVII вв., известен в литературном употреблении с 1057 г.; глагол уловить — также с XI в., глагол улавлять — с 1073 г. Таким образом, в др.-русск. языке изначально существовала «классическая» триада глаголов, выражавших основные способы действия: конкретно-длительное — результативное — отвлеченно-длительное. В XIX в. появляется новый отвлеченно-длительный глагол улавливать, который вытесняет из употребления своего «родителя»: по данным НКРЯ, с 1718 по настоящее время глагол улавлять (после орфографического выравнивания — также уловлять) был употреблен всего 156 раз, тогда как глагол улавливать, впервые употребленный в 1852 г., с этого момента и по настоящее время употреблен 1703 раза.

Более показателен случай с глаголом 4-го класса просить. Классическую триаду образуют глаголы просить — спросить — спрашать. Глагол спросить, по данным СлРЯ XI-XVII вв., известен с XIV в., однако ясно, что он существовал еще в дописьменную эпоху, поскольку только от него мог быть образован глагол спрашать, известный с 1073 г.; глагол спрошать, известный с XVI в., по данным НКРЯ, с 1750 г. по 1874 г. был употреблен всего 11 раз, будучи вытеснен глаголом спрашивать, известным с XVI в. и с 1682 г. по настоящее время употребленным 61260 раз. 

Таким образом, триады ловить — уловить — улавлять и просить — спросить — спрашать заменились тетрадами ловить — уловить — уловлять — улавливать и просить — спросить — спрашать — спрашивать; эти тетрады имеют тенденцию к упрощению до классического вида триады, так как такие члены, как уловлять или спрашать или сокращаются, или вовсе утрачиваются в употреблении. При этом необходимо заметить, что глаголы уловить, улавливать и спросить, спрашивать не связаны отношениями словопроизводства, — тут действуют другие правила, о которых мы будем говорить ниже. Сейчас же остановимся на вопросах о том, чтó послужило причиной упрощения тетрад до классического вида триад, и о том, как возникли триады без промежуточного звена с суфф. -а- типа винтить — завинтить — завинчивать? Если глагол улавливать образован от глагола улавлять, то как объяснить «исчезновение» суффикса -а-?

В праславянском языке суфф. *-ā- имел значение отвлеченно-длительного способа действия: сравним *let-ē-ti и *lēt-ā-ti и заметим, что значение неопределенного отвлеченно-длительного способа действия выражается не только суффиксом, но и продлением гласного корня: «Суффикс *-а- заключается в обычных славянских образованиях многократного вида с долгой корневой гласной: др.-сл.- гнѣтати ‘давить’ при гнетѫ» [Мейе 1938, 225]. См. еще умьруумирати, убьрати — убирати и под. Этот суффикс образовал основы форм аориста, причастий прошедшего времени и инфинитива.

В историческую эпоху, как уже говорилось выше, с этим суффиксом сблизился и функционально с ним объединился другой суфф. -а- из форм древнерусского имперфекта. Например, пин-а-хъ, пин-а-ше (при инф. пѧти) — это формы др.-русск. имперфекта, в которых изначально значение отвлеченно-длительного способа действия выражалось долготой корневого гласного: *pīnaachъ > пинахъ. В связи с развитием категории способов глагольного действия имперфект как таковой утрачивается, а его основа пина- переосмысляется как основа, суфф. которой -а- также выражает значение отвлеченно-длительного способа действия; к этой основе присоединяется регулярный суфф. основы настоящего времени 3-го класса *je/*jo: так возникают новые формы презенса пинаю, -еши с инфинитивом пинати; к этой же новой основе пина- присоединяется суфф. элевого причастия пина-лъ. Теперь суфф. -а- представлен уже не только в формах прошедшего, но и в формах настоящего времени.

Алломорфом суффикса - является суфф. -ва-, который возники или вследствие переразложения в глаголах бывать, давать, или  вследствие опрощения из «суммы» двух суффиксов: причастия — -в- и дуратива — -а-: да-ти, да-в-ъ > да-в-а-ти → да-ва-ти, или является чисто фонетической эпентезой, то есть «играет роль элемента, устраняющего зияние (*by-ati), и к корню не относится (в противном случае ожидалось бы -y- > ъv в гетеросиллабической позиции)» [ЭССЯ 3, 1580]. Более подробно гипотезы происхождения суффикса -ва- изложены в [Камчатнов 2022. С. 83-86], но как бы то ни было, суфф. -ва- получил значение отвлеченно-длительного способа действия в глаголах с основой на гласный: дѣ-ть > дѣ-ва-ть, би-ть > би-ва-ть, претерп-ѣ-ть > претерп-ѣ-ва-ть, ст.-сл. коньч-а-ти > коньч-а-ва-ти, откры-ть > откры-ва-ть, обезлѣс-и-ть – обезлѣс-и-ва-ть; в последнем случае последовательно действуют два суффикса: -и- и -ва-. Как мы полагаем, дальнейший процесс переразложения идет все так же в пользу морфемы справа, в нашем случае — в пользу суффикса: бы-ва-ть > б-ыва-ть, би-ва-ть > б-ива-ть, откры-ва-ть > откр-ыва-ть.

Есть соблазн считать, что глаголы НСВ образуются от приставочных глаголов СВ при помощи суффиксов -ва- или -ива- // -ыва-. Именно это утверждает В. В. Виноградов: «В современном языке живым и продуктивным является способ образования форм несовершенного вида от предложных (или приставочных) глаголов совершенного вида с помощью суффикса -ыва-, -ива- (при соответствующем чередовании согласных основы), например: выкрасить — выкрашивать; закрутить — закручивать; расцветить — расцвечивать; накосить — накашивать и т. п. Процесс образования этих форм обычно сопровождается изменением звука о основы в а («внутренняя флексия»), например: приготовить — приготавливать; обусловить — обуславливать; вздрогнуть — вздрагивать; задобрить — задабривать; заготовить — заготавливать; успокоить — успокаивать; оспорить — оспаривать; облагородить — облагораживать; выработать — вырабатывать; заподозрить — заподазривать и т. п.» [Виноградов 1986, 417]. В последнем примере вторичный аналогический характер изменения о > а особенно ясен, так как происходит не в корне, а в приставке.

Слова о «соответствующем чередовании согласных основы», при допущении непосредственного образования глаголов НСВ от приставочных глаголов СВ, противоречат законам исторической фонетики русского языка, так как нет условия для чередований с//ш, т//ч, д//ж, в//вл. Если бы это было так, то существовали бы глаголы *уловивать, *запросивать, *укоротивать, но таких глаголов нет. Глаголы с рефлексами с j-ового смягчения типа улавливать, запрашивать, укорачивать показывают, что модель была другой — от глаголов улавлять, запрашать, укорачать. Таким же путем образовались и глаголы с корнями на сонанты, хотя рефлексы сочетаний с йотом в них неотличимы от вторично смягченных полумягких: засалять – засаливать, завалять – заваливать, отмерять – отмеривать

Для объяснения того, как образован глагол улавливать и ему подобные, можно предложить две гипотезы.

а) Аналогическое воздействие глаголов типа бивати, в которых произошло переразложение в пользу суффикса: би-ва-ти > б-ива-ти. Так объясняет происхождение суффикса -ива- (и, соответственно, -ыва- при переразложении типа быть > бывать) П. С. Кузнецов: «Рассматривая историю грамматического вида на протяжении эпох, засвидетельствованных письменными памятниками, необходимо обратить внимание на развитие одного нового образования, также относящегося к области видов, но занимающего подчиненное положение по отношению к основному противопоставлению совершенного и несовершенного видов. Именно уже на протяжении этих эпох получают широкое распространение т. н. многократные основы с суффиксом -ива-, -ыва-, выражающие повторяемость действия и представляющие собой известную разновидность несовершенного вида. Исходную точку для этого суффикса образует глагол бывати со старым суффиксом -va-, имевшим также и итеративное значение (т. е. значение повторения действия). В результате переразложения у (ы), принадлежавшее первоначально корню вспомогательного глагола (ср. быти), было отнесено к суффиксу и распространено затем на другие глаголы, причем гласный этот являлся в виде у (ы), если следовал за твердым согласным, i, если следовал за мягким согласным (ср. современное подбрасывать — подсматривать)» [Кузнецов 1953, 261-262].

Развивая эту мысль, О. Г. Щеглова пишет: «Суф. -ива-/-ыва- очень быстро получил широкое распространение, так как он удовлетворял всем сформулированным выше условиям. Его неоднофонемность обеспечила ему высокую информативность, четкость и простоту строения, а также возможность выступать во всей глагольной парадигме в непреобразованном виде. Это обстоятельство обусловило и универсальность его применения: он присоединялся к глагольным основам любого строения. Наконец, само его возникновение как специализированного средства имперфективации обеспечило ему монофункциональность, по крайней мере на первых порах его развития» [Щеглова 2013, 174].

Эта версия объясняет происхождение суффиксов -ива- и -ыва-, но не объясняет, куда исчез суфф. -а- (я) в уловл-я-, раскид-а- (при образовании раскидывать), -е- в подгляд-е- (при образовании подглядывать), -и- в подброс-и- (при образовании подбрасывать), если только не использовать отвергнутую нами версию усечения основы.

б) С появлением суффикса -ива- возникла синонимия старых глаголов типа улавляти и новых типа улавливати и, соответственно, их конкуренция. «В ст.-рус. период (XVI-XVIIвв.) суф. -ива- входит в “стадию максимальной продуктивности”, что поставило его в центр развивавшейся видовой системы. Для функционирования суф. -ива- в этот период характерно общее расширение сферы действия: суффикс -ива- проникает в основы, которые не были охвачены ранее существовавшими суффиксами по морфонологическим причинам, а также в те области, которые обслуживались этими более древними суффиксами. Применительно к этой эпохе можно говорить о том, что образование слов с данным суффиксом становится грамматикализованным процессом, т. е. имперфектив на -ива- мог быть образован в это время практически от любого глагола. Таким образом, суфф. -ива- становится регулярным грамматическим средством имперфективации» [Щеглова 2013, 175]. Старые глаголы с суфф. -я-(-а-) вытесняются новыми на -ива-, но этот процесс не дошел до конца; более того, старые глаголы вытеснили из нормативного русского литературного употребления возникшие было новые глаголы, такие, как възбранивати, исправливати, поостривати, вместо которых продолжают употребляться старые глаголы возбранять, исправлять, поощрять и т. п. На основании этого факта О. Г. Щеглова делает резонный вывод: «То обстоятельство, что норма литературного языка <…> сохранила старые образования и отбросила возникшие было варианты на -ива-, в современном русском литературном языке лишило этот суффикс регулярности, а вместе с тем и статуса грамматического средства имперфективации. Тем самым была пресечена тенденция к становлению категории вида в русском языке как словоизменительной, поскольку в современном русском языке выбор той или иной модели имперфективации осуществляется не на грамматическом, а на лексическом уровне» [Щеглова 2013, 175].

Таким образом, оппозиция глаголов на -ять — -ивать носит не грамматический, а лексико-словообразовательный характер. Что касается лексики, то еще П. Я. Черных отметил, что глаголы с суффиксом -ива- — это «особенность народного русского языка. Старославянскому и, следовательно, книжному древнерусскому языку они совершенно чужды» [Черных 2010, 173]. Напротив, в народных говорах, особенно северно-великорусских, они употребляются несравненно шире, чем в литературном языке; П. Я. Черных приводит такие приставочные и бесприставочные примеры, как: купливать, сказывливать, доставливать. Это значит, что литературному языку как сложноорганизованной стилистической системе было важно сохранить те смысловые и стилистические оттенки, которые несли славянизмы с суффиксом -я-(-а-), такие, как: укрощать (русск. укорачивать), возвращать, возмущать, запрещать, защищать, обещать, обобщать, ощущать, посвящать, посещать, награждать, освобождать, побеждать, подтверждать, убеждать, утверждать.

Зато есть множество русизмов с чередованиями т // ч и д // ж и суффиксом -ива-: оборачивать, высвечивать, укорачивать, зарешечивать, ввинчивать, прочерчивать, откручивать, вышучивать, выпроваживать (ср. сопровождать), изгаживать, наглаживать, омолаживать, облагораживать, всаживать, обхаживать, обезвреживать, выцеживать, обнадеживать, выезживать, высиживать, затверживать, подзуживать, обезоруживать, подсуживать, застуживать, переряживать и др. 

Следовательно, пары словообразовательных синонимов типа уловлять > улавливать — это не умозрительная схема, а реальный факт исторической лексикологии. В результате конкуренции словообразовательных синонимов промежуточное звено словообразовательной цепи может выпадать. В нашем случае это глаголы на -ять. Это налагает особые обязательства на исследователя — необходимость сделать вывод о механизме этого процесса. Оба глагола, и производящий, и производный, имеют тождественное морфологическое оформление: -ять, -яю, -яешь. Словообразовательный акт не меняет внешнего оформления. Приходится поэтому усматривать в таких случаях действие особой морфемы -ив-, которая вычленяется путем процесса, противоположного опрощению, а именно, расщепления сложного опрощенного суффикса -ива- на инфикс -ив- и суффикс -а-; причем следствием этого оказывается новый морфемный шов: …и-+-ва- > -ива- > -ив-+-а-. Такое образование инфикса подтверждает высказанное еще Ф. Ф. Фортунатовым общетеоретическое положение о том, что «инфиксы вообще являлись лишь в словах, уже имевших формы, образовавшиеся другими аффиксами, и возникали из других аффиксов» [Фортунатов 1956, I, 151]

Сопоставление глаголов улавлять — улавливать показывает, что значение отвлеченно-длительного способа действия в глаголе улавлять сильно ослаблено или даже стерто, поэтому возникает новое средство восстановления и интенсификации значения отвлеченно-длительного способа действия при помощи инфикса -ив-.

Мысль об усиленном характере длительности глаголов на -ивать и -ывать затем неоднократно подчеркивалась в русской научной литературе К. С. Аксаковым, Г. П. Павским, М. Н. Катковым, Н. П. Некрасовым, А. А. Потебней; А. А. Шахматов удачно назвал это свойство глаголов на -ивать «интенсивной длительностью» [Виноградов 1986, 417].

Инфикс -ив- есть тот элемент, который «усиливает вес» суффикса -а-, благодаря ему суфф. -а- как бы обретает «вторую молодость», то есть значение интенсивного отвлеченно-длительного способа действия. Если обратиться к примерам из НКРЯ, то можно заметить, как суфф. -а- в глаголе улавлять (уловлять) теряет былое значение отвлеченно-длительного способа действия и тот становится глаголом с конкретно-длительным значением.

«Оправдание фарисейское, еже есть видом святости чванится, лицемерием уловляти очеса человеческая» [архиепископ Феофан (Прокопович). Слово о власти и чести царской… (1718)].

«Кто все обѣщаетъ тотъ ничего не даетъ, а обѣты глупыхъ уловляютъ» [С. С. Волчков. Придворной человѣкъ [перевод книги Грациана с французского] (1742)].

«При сем примечать должно, что хотя богатство и достаток всегда бывают источником достоинств и чинов, однако они не с равномерным успехом действуют во всех веках и у всех народов, поелику не всякое богатство не всяких людей уловляет сердца» [С. Е. Десницкий. Слово о прямом и ближайшем способе к научению юриспруденции (1768)]. 

Из этих примеров ясно видно, что глагол уловлять не имеет значения интенсивно-длительного способа действия, но обозначает только действие простое. Этому часто помогает возврат к корневому гласному о, однако исконный вариант с корневым а устойчиво сохраняется и в наши дни, например: 

«В книжке написано так: для начала нужно выставить ток (рекомендуют 0,1 от ёмкости АКБ), далее по мере зарядки автоматика сама улавляет ток, и как напряжение достигнет 15 В, автоматика убавляет ток, начало уменьшения силы выставленного тока говорит о достижении батареей 75-95% заряда» (http://www.lkforum.ru/showthread.php?t=14639&page=411. Дата обращения — 07.08.2018);

«Федька: Нахожусь в деревне, так скать в гуще народной жизти, интернет тута плохо фурычит, токмо въ подпечье волну улавляет гад!» (http://wap.starovery.unoforum.pro/?1-11-0-00000047-000-0-0. Дата обращения — 07.08.2018).

Таким образом, суфф. -а- никуда не исчезал, он остался на прежнем месте с прежним значением, но увеличил свой «символический вес» благодаря инфиксу -ив-. Отвечая на поставленный в начале вопрос, можно сказать, что глагол улавливать образован от глагола улавлять инфиксальным способом; семантическое отношение между производящим и производным глаголами можно описать как «отвлеченно-длительный — интенсивно-длительный» способы действия.

Однако этот ответ еще не решает всех проблем. Если глаголы ловить – уловить — улавлять (уловлять) — улавливать являются исторически достоверными фактами языка, зафиксированными в письменных источниках, то как решать вопрос о происхождении глаголов типа вылавливать, налавливать, подлавливать, перелавливать при отсутствии реальных производящих *вылавлять, *налавлять, *подлавлять, *перелавлять?

Как нам представляется, есть два возможных решения.

1) Так как новые производные типа отлавливать, откармливать и др. под. уже не имеют реальных производящих звеньев типа *отлавлять, *откармлять, то словообразовательным средством выступает суфф. -ива-, а производящими основами выступают формы 1 л. наст. вр. отловл-, откормл- с их морфонологической особенностью в // вл, м // мл, в которых, кроме того, происходит «символическое увеличение веса» за счет более «тяжелой» гласной /а/ в корне.

2) Второе решение основывается на гумбольдтовской идее языковой панхронии, согласно которой язык дан весь и сразу: «Чтобы человек мог постичь хотя бы одно слово не просто как чувственное побуждение, а как членораздельный звук, обозначающий понятие, весь язык полностью и во всех своих взаимосвязях уже должен быть заложен в нем. В языке нет ничего единичного, каждый отдельный его элемент проявляет себя лишь как часть целого. Каким бы естественным ни казалось предположение о постепенном образовании языков, они могли возникнуть лишь сразу» [Гумбольдт 1984, 312-313]. Однако весь и сразу язык дан лишь в возможности, то есть в панхронической потенциальности языка существует полная триада словообразовательных отношений откормить > откормлять > откармливать, но в историческом воплощении существуют лишь крайние члены этой триады, что обусловлено потребностями мысли и общения.

Принято считать, что в современном русском языке морфы -ива- и -ыва- представляют собой одну морфему, то есть вступают в отношения дополнительного морфонологического распределения. Но с диахронической точки зрения между ними имеется существенное различие. Если инфикс -ив- был средством усиления длительного способа действия, оставляя глагол в области НСВ, то инфикс -ыв- имеет собственно видовое значение НСВ и непосредственно образует имперфективные члены в видовых парах типа раскид-а-ть : раскид-ыв-а-ть, рассказ-а-ть : рассказ-ыв-а-ть. Это и послужило тому, что такие готовые пары стали источником аналогии для пар с -ива- типа отловить : отлавливать — уже без среднего звена *отлавлять

В случае если соотносимыми по виду оказываются глаголы не на -ать, действуют полные опрощенные суффиксы -ыва- и -ива-, как в парах подгляд-е-ть : подгляд-ыва-ть, подброс-и-ть : подбрас-ыва-ть, отлов-и-ть : отлавл-ива-ть. Производящими основами в этих случаях являются основы настоящего времени, то есть основы типа подгляж(у) — подгляд(ит), подброш(у) — подброс(ит), отловл(ю) — отлов(ит) с возвратом к ее исконному виду на твердый согласный (подробнее см. Словарь морфем. Ст. «ЫВАть»).

Итак, наиболее вероятная гипотеза происхождения глагольного суффикса -ва- сводится к переразложению корней в глаголах с основой на гласный быв-а-ти, дав-а-ти в пользу суффиксов: бы-ва-ти, да-ва-ти. Дальнейший процесс переразложения привел к сложным суффиксам с двумя гласными: бы-ва-ти > б-ыва-ти, би-ва-ти > б-ива-ти. При производящих глаголах не на -ать действует основа настоящего времени, а формантом выступает полный суффикс -ыва-: подглядеть, подгляж-у, подгляд-ит > подгляд-ыва-ет с возвратом к исконной основе на твердый согласный. При производящих глаголах со значением предельного способа действия на -ать выделяется особый инфикс -ыв- со значением многократности: раскидать > раскид-ыв-ать. Эта словообразовательная модель аналогически повлияла на более сложную судьбу глаголов на -ивать. Они, как правило, образованы с помощью инфикса -ив- от глаголов отвлеченно-длительного способа действия на -ять, которые, в свою очередь, образованы от приставочных глаголов IV класса со значением результативного способа действия; этим объясняется йотовое смягчение; кроме того, значение интенсивно-длительного способа действия выражается продлением корневого гласного: уловить > улавлять > улавл-ив-ать.

После упрощения тетрад и возникновения новых сокращенных триад типа просить — спросить — спрашивать эти триады стали моделью для образования многочисленных триад, в которых действует сложный суфф. -ива- при трехчленной панхронической цепи -ить > *-ять > -ивать, объясняющей историческое чередование в основе: винтить — завинтить — *завинчать — завинчивать. Это же историческое чередование объясняет, почему невозможно считать производящей основу инфинитива. 

42.14. Семантический способ словообразования

В классификации неморфологических способов словообразования В. В. Виноградова есть способ, который назван им лексико-семантическим и который мы будем называть просто семантическим. Вопрос о семантическом способе словообразования имеет давнюю историю. С максимальной теоретической ясностью его поставил А. А. Потебня, который писал, что «слово въ рѣчи каждый разъ соотвѣтствуетъ одному акту мысли, а не нѣсколькимъ, т. е. каждый разъ, какъ произносится или понимается, имѣетъ не болѣе одного значенiя» [Потебня 1874, 4]. На этом основании Потебня отвергает понятие полисемии, полагая, что на деле имеет место лишь «однозвучность различныхъ словъ, то есть то свойство, что различныя слова могутъ имѣть одни и тѣ же звуки» [Потебня 1874, 5]. 

После Потебни на этой мысли очень настаивал Л. В. Щерба: «Неправильно думать, что слова имеют по нескольку значений: это, в сущности говоря, формальная и даже просто типографская точка зрения. На самом деле мы имеем всегда столько слов, сколько данное фонетическое слово имеет значений (так и печаталось, между прочим, в старых словарях: заглавное слово повторялось столько раз, сколько у него было значений). Это вытекает логически из признания единства формы и содержания, и мы должны были бы говорить не о словах просто, а о словах-понятиях» [Щерба 2004, 290-291].

Приобретение словом нового значения означает рождение нового слова, то есть это акт словообразования; по отношению к своему производящему оно является омонимом.

Лингвисты, не разделявшие точку зрения Потебни и Щербы, а таковых большинство, признают полисемию неотъемлемым свойством семантической структуры слова, весьма полезным для языка, так как благодаря этому свойству язык может обходиться ограниченным количеством знаков для обозначения в принципе бесконечного количества смыслов. При таком подходе появление нового значения описывается не как акт словообразования, а как процесс «развития» исходного значения. Казалось бы, все просто и ясно, но тут на поверхность всплывает неприятная проблема омонимии. Существование омонимов — это языковой факт, и без объяснения этого факта теория не может считаться удовлетворяющей требованиям научности.

Попытку решения этой проблемы находим в известной статье В. В. Виноградова «Словообразование в его отношении к грамматике и лексикологии» (1952 г.). 

Словообразование представляет собой языковую деятельность по образованию новых слов, по обогащению словарного состава языка, но в этой деятельности необходимо, по мнению Виноградова, различать два существенно различных процесса: «По-видимому, целесообразнее всего было бы различать словопроизводство (т. е. образование производных слов с помощью морфологических средств) и собственно словообразование (т. е. образование новых слов путем комбинаций уже существующих слов или путем переосмысления их форм)» [Виноградов 1975, 212]. К последнему в таком случае относятся морфолого-синтаксический (переход слова из одной части речи в другую), лексико-морфологический (образование нового слова на основе одной из его морфологических форм), лексико-семантический способы словообразования. Нас интересует последний из них.

Недостатки теоретического осмысления этого способа словообразования «самым плачевным образом» сказываются в практике лексикографии: «Смешение омонимов — типичный недостаток большей части наших толковых словарей» [Виноградов 1975, 214]. Виноградов приводит целый ряд омонимичных глаголов, которые, однако, зачастую описываются в словарях как многозначные; это глаголы осадить, настроить, найти, затянуться. По поводу трех омонимов найти1 ‘прийти, собраться в большом количестве; сойтись, скопиться в одном месте’, найти2 ‘набрести, неожиданно встретить, подойти вплотную к кому-нибудь’, ‘наскочить, натолкнуться’ и найти3 ‘неожиданно заметить, обнаружить, отыскать’, ‘добыть в результате поисков’ Виноградов утверждает, что все три омонима «ответвились от одного слова» [Виноградов 1975. С. 215], то есть получились вследствие распада значений многозначного слова.

Мнение о распаде полисемии как причине появления в языке омонимов стало общим местом в отечественном языкознании и вошло в справочную литературу, например: «Лексические омонимы …возникают вследствие звукового совпадения различных по происхождению слов, напр.: рысь (бег) и рысь (животное), вал (насыпь) и вал (волна), или в результате семантического разрыва значений многозначного слова, напр.: свет (лучистая энергия) и свет (мир, Вселенная), пороть (разрезать по швам) и пороть (сечь). Однако разрыв, расхождение значений многозначного слова (т. е. утрата этими значениями общих семантических элементов) может осуществляться постепенно, поэтому существует целый ряд значений, которые расцениваются учёными (напр., подаются в разных словарях) по-разному: или как значения самостоятельных слов-омонимов, или же как значения, принадлежащие одному и тому же слову. Ср., напр., квалификацию таких значений, как угодить (куда, в кого) и угодить (кому), топить (нагревать) и топить (расплавлять), ярый (яростный, страстный) и ярый (светлый), журавль (птица) и журавль (шест у колодца), колено (ноги) и колено (в пении) в разных толковых словарях совр. рус. языка. Трудность точного разграничения многозначности и О<монимии>, возникающая в ряде случаев, приводит нек-рых лингвистов к мысли, что омонимами следует считать только значения, относящиеся к словам, различным по происхождению. Принятие этой точки зрения отодвинуло бы понятие “О<монимии>” в область исторической лексикологии, между тем несомненно, что именно для совр. языка приходится разграничивать значения, связанные друг с другом, и значения, к-рые, хотя и относятся к словам, звучащим одинаково, не имеют ничего общего (ср.: растворить окно и растворить порошок в воде, мешать работать и мешать кашу и т. п.)» [Энциклопедия «Русский язык» 1997, 285-286]. 

Распад полисемии, как видно из приведенных слов, — это весьма шаткое основание для решения проблемы различения полисемии — омонимии, ибо оно в конечном счете опирается на субъективную волю лексиколога и лексикографа. Это, конечно, не означает, что лексикографы, стоя на позициях признания полисемии, всегда ошибаются. Естественное владение языком, живое знание того, когда и как употребляются слова, широкая начитанность в литературных текстах позволяют им в каждом отдельном случае более или менее точно находить границы между полисемией и омонимией, но мы сейчас говорим о теоретических основаниях, а не о лексикографической практике.

Возвращаясь к вопросу о том, существует ли в русском языке семантический способ словообразования, нужно сказать следующее. Те лингвисты, которые вслед за Виноградовым считают, что омонимы возникают по причине распада полисемии, нехотя признают и семантический способ словообразования, однако, не имея объективных оснований в каждом конкретном случае для суждения о том, произошел уже разрыв семантических связей или же они еще чувствуются, — они или выводят этот способ за пределы словообразования, считая его предметом лексикологии, или признают его принадлежностью диахронического словообразования. Вот характерное признание: «В современной дериватологии эта классификация способов словообразования может быть отнесена только к диахроническому словообразованию: выделенные В. В. Виноградовым способы (прежде всего неморфологические) позволяют дать ответ на вопрос, с помощью каких средств было образовано то или иное конкретное слово. <…> Классификация способов, разработанная В. В. Виноградовым, должна, таким образом, учитываться при историческом словообразовательном анализе слов» [Николина и др. 2005, 96-97].

Так как наш предмет — это именно историческое словообразование, то мы должны одновременно признать наличие в русском языке семантического способа словообразования и, отказавшись от субъективистского понимания омонимии, найти объективные основания для решения этой проблемы. Как уже говорилось выше, такие основания были найдены Потебней и его последователями. Для объяснения того, как в языке возникают омонимы, Потебня создает глубокое и оригинальное учение о внутренней форме слова.

Если в языке столько слов, сколько значений, то очевидно, что слова-значения однозвучных слов соотносятся между собой как предъидущие и последующие: «Останавливаясь на генетической связи однозвучныхъ словъ, мы видимъ, что слова эти относятся другъ къ другу, какъ предъидущiя и послѣдующiя. Безъ первыхъ не были бы возможны послѣднiя. Обыкновенно это называютъ развитiемъ значенiй слова изъ одного основнаго значенiя, но, согласно со сказаннымъ выше, собственно это можно назвать только появленiемъ цѣлаго слова, т. е. соединенiя членораздѣльнаго звука и одного значенiя, изъ предъидущаго» [Потебня 1874, 5]. Таким образом, то, что обычно описывается как «развитие» значения слова, согласно точке зрения Потебни, представляет собой акт словообразования, акт рождения нового слова из предъидущего. В чем же конкретно заключается этот акт словообразования?

Возьмем слово медведь. Обычно оно описывается как многозначное слово: «МЕДВÉДЬ, я (я́ неправ.), м. 1. Большой хищный всеядный зверь с длинной шерстью. Бурый медведь. Белый медведь. (полярный, с белой шерстью). 2. перен. Неуклюжий, неповоротливый человек (разг. шутл.)» [Ушаков 2, 169]. С точки зрения Потебни, в русском языке есть два слова: медведь1 ‘большой хищный зверь’ и медведь2 ‘неуклюжий человек’. Этимологически медведь1 происходит из вѣдмедь — букв. ‘ведающий, знающий мед’; ‘ведающий мед’ — это значение, являющееся представителем этого зверя в русском народно-языковом сознании; это то, как русский человек представляет себе этого зверя, в свете чего понимает его; возможно, что это табуированное название зверя, грозного хозяина леса. 

В слове медведь2 нет уже и следа от значения ‘ведающий мед’, здесь в основание для сравнения берется другой признак зверя — его внешний вид, повадка, в свете которого понимается человек. Для рождения слова медведь2 необходимо значение предъидущего слова, которое является означающим другого значения — ‘неуклюжий человек’. Это представление Потебня называет также внутренней формой слова. Как показывает рассмотренный пример, представление, или внутреннюю форму слова, нельзя отождествлять с этимологическим значением слова. Этимологическое значение — это то представление, до которого может дойти научная мысль в ходе палеолингвистического исследования. Этимон может стать представлением для образования многих слов, но затем какие-нибудь значения этих слов могут стать внутренней формой для образования новых слов при помощи семантического словообразования. Как пишет Потебня, «представленiе, какъ тождественное съ основанiемъ сравненiя въ словѣ, или знакомъ, составляетъ непремѣнную стихiю возникающаго слова; но для дальнѣйшей жизни слова оно не необходимо» [Потебня 1874, 9]. Само слово может деэтимологизироваться, но какие-то его значения могут стать внутренней формой для образования новых слов. Потебня приводит такой пример в подтверждение этой мысли: внутренней формой слова початок1 ‘веретено пряжи’ является идея начала нити, но в производном от него початок2 ‘колос кукурузы’ «представления перваго слова нѣтъ и слѣда, а отъ значенiя (веретено пряжи) остался одинъ слѣдъ въ томъ, что колосъ кукурузы представленъ имѣющимъ очертанiе веретена съ пряжею» [Потебня 1874, 22].

Развитие идей семантического словообразования находим у В. М. Маркова. Прежде всего отметим, что Марков, в чем мы с ним солидарны, не считает словообразование особой дисциплиной, а относит ее проблематику к ведению лексикологии, так как оно «исследует процессы, порождающие новые слова» [Марков 2001, 121].

Семантическое словообразование во взаимодействии с морфологическими способами является «важнейшим фактором развития словарного состава» [Марков 2001, 121], однако представление об этом способе как постепенном распадении полисемии, отщеплении, обособлении одного из лексико-семантических вариантов слова является неприемлемым из-за неопределенности границы между самостоятельным словом и вариантом слова. Выход из тупика Марков находит в идеях Потебни и Щербы: «появление нового значения — это появление нового слова, осуществленное в результате единичного словообразовательного акта» [Марков 2001, 125]. В чем же сущность этого акта?

Появление омонимов вследствие распада полисемии с неизбежностью означает деэтимологизацию производного слова. Но если произошла деэтимологизация, то на каком основании можно говорить о распаде полисемии? На каком основании мы можем утверждать, что коса1 ‘волосы на голове, сплетенные вместе’, коса2 ‘сельскохозяйственное орудие для кошения травы’ и коса3 ‘длинная узкая отмель, идущая от берега’, — это бывшие значения одного слова, которые стали отдельными словами? Иначе говоря, тут имеет место логическое противоречие: если семантической связи уже нет, у нас нет оснований утверждать былое единство значений в составе одного многозначного слова; если утверждается былое семантическое единство, значит, окончательного разрыва семантических связей еще не произошло и это не омонимы, а все еще значения одного слова.

Стоя на позициях Потебни и Щербы, Марков утверждает, что при семантическом словообразовании связь между производящим словом и производным не только не исчезает, напротив, она есть основание для самого акта словопроизводства, ибо внутренней формой производного слова является один из признаков «вещи», обозначенной производящим словом; как это было показано выше, внутренней формой слова початок2 был признак внешней формы веретена, обоначенного словом початок1. Новое слово, возникшее путем семантического словообразования, как и любое производное, сохраняет  связь со своим производящим. Если же эта связь разрывается, то в таком случае лишь на основе этимологического анализа, и то не всегда, можно установить отношения словопроизводства при помощи семантического способа словообразования, как это имеет место в случае с тремя омонимами коса [см. ЭССЯ 11, 131-135; ЭСРЯ 8, 344]. Однако важно подчеркнуть следующее. Омонимия как семантическое отношение пронизывает всю историческую толщу языка — от образования самых древних слов до возникновения новейших слов-омонимов в нашей самой жгучей современности. Заслуга Маркова заключается в том, что он особенно отчетливо артикулировал мысль о том, что  омонимия — это не только палеолингвистическое отложение, но и живое отношение, что семантическое словообразование слов-омонимов происходит на наших глазах.

После этих предварительных замечаний приведем данное Марковым определение семантического способа словообразования: «Семантическое словообразование, как известно, осуществляется путем включения слова в иной лексический разряд, в результате чего образуются омонимы, то есть равнозвучные производные лексемы, которые, в категориальном отношении, подобны лексемам, образованным с помощью морфем» [Марков 2001, 121]. В этом определении, на наш взгляд, чрезвычайно важными являются слова о том, что при семантическом словопроизводстве производное слово относится к иному лексико-семантическому полю, чем производящее, или, говоря языком логики, обозначает нечто (предмет, действие) из иного множества с иным родовым понятием. 

Поясним это на примерах.

Слово кошка традиционно в словарях описывается как полисемантичное, по крайней мере с двумя значениями: 1) ‘домашнее животное с повадками хищника, истребляющее мышей и крыс; самка кота’; 2) ‘приспособление в виде небольшого якоря с тремя лапами, применяемое для подъема со дна затонувших предметов’ [см.: МАС 2, 118]. С нашей точки зрения, это два слова-омонима: 

КОШКА1 ‘домашнее животное с повадками хищника, истребляющее мышей и крыс; самка кота’;

КОШКА2 ‘приспособление в виде небольшого якоря с тремя лапами, применяемое для подъема со дна затонувших предметов’.

Кошка1 — производящее слово, кошка2 — производное; его внутренняя форма — это один из признаков производящего, а именно признак цепкости кошачьих лап. Кошка1 относится к классу, разряду, множеству «животные»; кошка2 относится к иному разряду, или множеству — классу «орудия»; именно это и делает их разными словами-омонимами. Важно отметить, что эти омонимы различаются также грамматическими признаками: кошка1 — одушевленное существительное, кошка2 — неодушевленное.

Слово дворник традиционно также описывается как полисемантичное: 1) ‘работник при доме, обязанный охранять дом, поддерживать чистоту и порядок во дворе и на улице перед домом’; 2) ‘стрелка, устройство для механического вытирания смотрового стекла автомашины от снега, влаги, пыли’ [см. МАС 1, 370].

С нашей точки зрения, это два омонима: дворник1 — производящее слово, дворник2 — производное, внутренней формой которого является один признаков производящего, а именно функция поддержания чистоты, общая для обоих дворников. Дворник1 относится к классу, разряду, множеству «деятель по профессии»; дворник2 относится к иному разряду — «орудий», при этом дворник1 — одушевленное существительное, дворник2 — неодушевленное.

Принадлежность к разным логическим классам и семантическим разрядам обуславливает различные словообразовательные потенции слов-омонимов. Так, прил. кулачный мотивировано сущ. кулак1, ‘кисть руки, сжатая для удара’, а прил.  кулацкий — сущ. кулак2 ‘богатый крестьянин-мироед’.

От прил. прямой1 ‘ровно вытянутый, без изгибов’ образуется сущ. прямизна; от прил. прямой2 ‘откровенный, правдивый’ — сущ. прямота.

По аналогии с известным «критерием Маслова» для определения того, образуют ли два глагола видовую пару, это можно назвать «критерием Маркова»: при семантическом словообразовании производное слово обозначает «вещь» иного логического класса, нежели производящее.

Таким образом, семантический способ словообразования в русском языке существует, но обосновать его можно, только стоя на твердых принципах, исповедуемых Потебней, Щербой, Марковым. При этом мы не можем согласиться с авторами цитированного учебника, которые утверждали, что семантический способ словообразования находит свое место только в историческом словообразовании. В синхронном «Словообразовательном словаре русского языка» А. Н. Тихонова последний пример описан так: прям(ой) → прям-изн-а, прям(ой) → прям-от [1, 843]. Это предельно формалистическое описание, не отражающее смысловых отношений между производящим и его производными даже на синхронном уровне.

Вот интересный факт: в МАС многозначными являются слова медведь 1) ‘животное’, 2) ‘неуклюжий человек’; осел — 1) ‘животное’, 2) ‘упрямый человек’; заяц — 1) ‘животное’, 2) ‘безбилетный пассажир’; а вот козел ‘животное’ есть, а ‘человека’ нет. Однако в словаре сленга у слова козел есть такие значения ‘мотоцикл’ (рога козла = руль мотоцикла), ‘нехороший человек (доносчик, гомосексуалист в тюремном жаргоне), хам’. Значение слова козел ‘плохой человек, хам’ еще не попало в нормативные словари, но это же явный живой языковой процесс метафоризации и рождения нового слова-омонима: «Я сроду ни на какие гранты не подавал. А Сороса всегда козлом считал» [ Запись LiveJournal (2004)]; «― А Семеновы твои― козлы. ― Они не мои» [Андрей Геласимов. Ты можешь (2001)]. 

Концепция омонимии, созданная Потебней, развитая Щербой и Марковым, является единственно приемлемой, так как только с ее помощью можно обосновать семантический способ словообразования, без которого немыслимо полноценное, всеобъемлющее описание какого-либо словообразовательного древа в историко-словообразовательном словаре русского языка.

42.15. Внутренняя флексия, или альтернация, как способ словообразования

В §1.5 было дано представление о таком феномене и.-е. корня, как внутренняя флексия. Рассмотрим теперь эту тему с точки зрения способов словообразования.

Каков лингвистический статус членов альтернации типа *mĕr- \\ *mŏr- \\ mōr- \\ *mĭr- \\ *mīr- или коп \\ кап, лом \\ лам и им подобных? Мы не можем не согласиться с Бодуэном де Куртенэ в том, что они являются средством словообразования: альтернанты «играют в морфологии такую же роль, как подвижные словообразующие морфемы (аффиксы), то есть префиксы, суффиксы, окончания и т. п. <…> Как суффиксы, префиксы и т. п., так же и коррелятивы служат для различения морфологических категорий» [Бодуэн де Куртенэ I. С. 301]. При этом верно и то, что «строго говоря, во всех подобных случаях альтернирующими единицами могут считаться не фонемы, а целые морфемы, так как только морфемы являются семасиологически неделимыми языковыми единицами» [Бодуэн де Куртенэ I. С. 273].

Практическим выводом из этого является следующий: придется пересмотреть такое понятие, как обратное словообразование. Сейчас слова выход, выбор, отпор и пр. толкуются одинаково как девербативы, образованные обратным способом. Теперь, получается, эти случаи надо различать: выход — обратное словообразование, так как нет альтернации, а выбор — обратное словообразование с альтернацией, то есть выбор из бир \\ бер \\ бор \\ бр.

Вы/бор/ъ, -а с. м. От основы выбер/у. СО — обратное словообразование с альтернацией е \\ о, альтернант -о- со значением предметности (см. §42.15).

Вы/кап/ыв/а/тьвы/кап/ыв/а/j/у, -ешь гл. перех. От основы выкопа/ть. СО — инфиксальный, инфикс -ыв- со значением отвлеченно-длительного способа действия + альтернация о \\ а, альтернант а и перенос ударения с суффикса на корень служат выражению того же значения (см. §42.15).

 

§43. Словообразовательная модель

Как говорилось в §32, парадигматические отношения в словообразовании выражаются в понятии словообразовательной модели. Производное слово может стать образцом для образования сходным образом новых слов от других основ. Ряд слов, образованных по одному образцу, образуют словообразовательную модель; ее признаками являются принадлежность производящих основ к одной части речи, один и тот же способ словообразования, одно  и то же словообразовательное средство и одно и то же словообразовательное значение. Словообразовательные модели могут быть продуктивными, когда по одному образцу произведено и производится много слов, и непродуктивными, когда по данному образцу уже не производятся новые слова. Понятие продуктивности является историческим в том смысле, что некие словообразовательные модели в один период времени являются продуктивными, а в другой утрачивают продуктивность, становятся непродуктивными.

Словообразовательные модели могут вступать в синонимичные отношения при условии тождества производящих основ и различия словообразовательных средств; как и лексические синонимы, синонимичные словообразовательные модели отличаются оттенком значения, сочетаемостью и стилистической окраской; сравним: выпить (воды, молока, вина) — испить (водицы, чашу страданий).

 

§44. Словообразовательная цепочка

Совокупность производных слов, связанных между собой так, что каждое предыдущее слово является непосредственно производящим для последующего, называется словообразовательной цепочкой; слова в цепи связаны отношениями последовательной производности; словообразовательная цепочка имеет свое начало в корне, но не имеет, потенциально, своего конца, хотя, как показывает опыт, самые длинные цепочки состоят из 5-6 звеньев. 

Сложность реконструкции исторически существовавшей словообразовательной цепочки состоит в том, что отдельные звенья могут быть восстановлены только на основании данных истории языка, данных диалектов и даже на основе данных иных славянских языков и диалектов. Однако нередки и такие случаи, когда логика требует совершенно определенного слова, а его историческое существование не подтверждено ни историческими словарями, ни памятниками письменности, ни диалектными данными. В этих случаях приходится прибегать к понятию «виртуального» слова.